Три женщины одного мужчины - Булатова Татьяна (книги без сокращений TXT) 📗
Поэтому-то набожная Анисья Дмитриевна и носила в церковь записочки о здравии всех Вильских, а Жене с Женечкой всегда заказывала отдельный молебен. Каждое воскресенье она поднималась ни свет ни заря и шла к заутрене. Шла ровно семь километров, почти два часа. И ни у кого из живущих рядом не возникало мысли, что, наверное, для пожилого человека – это путь не просто неблизкий, но и трудный.
Но Анисья Дмитриевна не жаловалась, а резво, как только могла, передвигала свои высохшие от старости ножки и семенила ими, наивно полагая, что так и безопаснее, и быстрее.
– Опять в молельню ходила? – строго спрашивала ее Кира Павловна и оставалась недовольной, когда мать доставала из-за пазухи завернутые в чистый носовой платочек просфоры. – Я это есть не буду! – наотрез отказывалась Кира вкусить «тела Господня».
– Кусочек, Кирочка, ты же крещеная, – умоляла дочь Анисья Дмитриевна и отрезала маленькую часть. Ломать просвирку руками она не отваживалась, потому что Кира Павловна брезговала.
– Все равно не буду, – бурчала Кира и сердито хлопала холодильником.
– Давайте мне, Анисья Дмитриевна, – с готовностью говорил не верующий в Бога Николай Андреевич, принимавший «кусок теста» из уважения к теще и ее убеждениям.
– Угу, – продолжала ворчать Кира Павловна. – Коммунист.
– Перестань, пожалуйста, Кира. – Вильский делал жене замечание и, как только теща покидала кухню, выговаривал: – Анисья Дмитриевна – пожилой человек. Два часа туда – два оттуда. Ты только представь, четыре часа на дорогу, и все ради того, чтобы свечки поставить и за нас, между прочим, за всех помолиться. Может, как раз ее молитвами и живем.
– Я ее об этом не просила, – отказывалась признать правоту мужа Кира Павловна. – Могла бы и на трамвае доехать.
Но Анисья Дмитриевна считала по-другому и принципиально отказывалась пользоваться общественным транспортом: «Всю неделю грешила. Надо прощение заслужить».
Никто не заметил, как «баба маленькая» перестала «ползать» на свою Никольскую гору – так в Верейске называли возвышенность, на которой стоял храм Николая Угодника. И никто не заметил, как изменились отношения молодых Вильских. Отмечали только, что Женечка – теперь ее чаще называли Евгения Николаевна – стала более степенной и обстоятельной, что и понятно: двое детей, сама – ведущий инженер в отделе. И хотя Вильские по-прежнему оставались для друзей «попугаями-неразлучниками», что-то нарушило привычное равновесие между ними.
Первым несоответствие почувствовал Женька, однажды заставший жену перелистывающей его записную книжку:
– Желтая, ты чего?
– Ничего, – напугалась Женечка и от неожиданности бросила книжку на пол. – Телефон искала.
– Чей? – помрачнел Вильский.
– Уже не помню… – чуть не заплакала она. – Просто на глаза попалась.
– Ты мне не доверяешь? – глухо произнес Женька и поднял книжку.
– Что ты! – бросилась к нему Женечка. – Доверяю. Что ты!
«Доверяй, но проверяй! – предупредила ее Тамара Прокофьевна, сидя у кровати парализованного Николая Робертовича. – Иначе будет, как у меня с ним».
«Не будет», – в который уже раз подумала Женечка, но вслух ничего говорить не стала. Родительская жизнь давно перестала ее интересовать, а почему – над этим она никогда не ломала голову. Потому что та и так все время кружилась от счастья.
Но когда закружилась бедная голова Николая Робертовича, счастья стало чуть-чуть поменьше. Все-таки папу Женечке было жалко, но инсульт – дело серьезное, и, уверяла мать, он «вел образ жизни, несовместимый со своим заболеванием».
О том, что у заболевания было имя – вина, Женечка не задумывалась. О какой вине можно вести речь, когда все всё и так знали. Где-то далеко-далеко, в Северокурильске, жил мальчик Коля. У Коли была другая фамилия, но это не мешало ему приезжать в Долинск и жить там до тех пор, пока Тамара Прокофьевна не купит ему билет на поезд, который отвезет пухлого мальчика в Петропавловск-Камчатский, где его встретит случайная любовь Николая Робертовича по имени Алеся.
В то, что эта любовь «случайная», Женечку заставила поверить Тамара Прокофьевна, объяснившая дочери, что «если бы твой отец любил эту женщину, ничего не помешало бы ему с ней соединиться: ни ты, ни я». Ну а раз не соединился, размышляла потом Женечка, значит, и правда не любил. Значит, все несерьезно. А раз несерьезно, то какая вина? С кем не бывает?
– Бог шельму метит, – однажды вырвалось из уст Тамары Прокофьевны, достававшей из-под мужа судно.
– Это ты о ком? – поинтересовалась у матери Женечка, приехавшая с младшей Никой погостить в Долинск, а заодно и отца проведать.
– О нем, – бросила, не глядя, Тамара Прокофьевна. – Видишь, как его жизнь за все наказала.
Тогда Женечка Вильская поторопилась согласиться с измотанной заботами о прикованном к постели муже матерью, а в пылу очередной ссоры взяла и выпалила: «Это не его жизнь наказала. Это тебя жизнь наказала. Было, видимо, за что!»
Ничего ей в ответ не сказала Тамара Прокофьевна, только губами прошелестела, но Женечка ничего не услышала и в сердцах понеслась на речной вокзал покупать билет домой, чтобы потом долго-долго не возвращаться в Долинск.
Думала ли она, что буквально через полгода приползет к матери, а та, вместо того чтобы успокоить дочь, криво улыбаясь, мстительно произнесет: «Я же тебе говорила». «За что?» – терзалась Женечка и повторяла этот вопрос раз за разом. «А меня за что?» – возвращала ей его Тамара Прокофьевна, и в груди ее торжествующе и спокойно стучало сердце, наслаждаясь наконец-то воцарившейся справедливостью.
Ничто не предвещало конца.
Даже начавшаяся в стране перестройка и та казалась всего лишь очередным испытанием, которое семья Вильских собиралась легко преодолеть, потому что был крепкий тыл, построенный быт, поддержка в лице Николая Андреевича и Киры Павловны, четырехкомнатная кооперативная квартира, серьезные сбережения на книжках, машина… Но главное – подросшие дочери (Вера к тому времени уже студентка) и непреходящее чувство любви между супругами.
Так считала Женечка, с годами превратившаяся в алхимика семейного счастья. Растворившись в заботе о дочерях, она автоматически превратилась в старшего товарища Евгения Николаевича Вильского, который, считала она, нуждался в постоянном уходе и контроле. Каждый шаг мужа Женечка подвергала строгой ревизии, наивно предполагая, что именно так должны выглядеть отношения между супругами со стажем. Этот контроль для вольнолюбивого Вильского был страшнее супружеской измены, потому что все в этой жизни он предпочитал делать самостоятельно и всегда это подчеркивал. «Я сам!» – останавливал он разошедшуюся не на шутку Евгению Николаевну, пытавшуюся давать мужу советы по поводу того, как разрешить ту или иную конфликтную ситуацию, например, возникшую на работе.
«Это не конфликт, Желтая! – отбивался от жены Вильский. – Это производственная необходимость, и ничего больше». «Поверь мне, Женя! – стояла на своем Евгения Николаевна. – Я лучше разбираюсь в людях». «Хватит!» – вспыхивал тот и уходил в гараж, куда подтягивались неразлучные Вовчик и Левчик Рева, чья семейная жизнь тоже проходила под знаком кризиса.
Все три школьных друга были женаты на ровесницах, ну, или почти ровесницах. И только незабвенный Левчик раз за разом понижал возрастную планку и заводил любовниц возраста собственной дочери. «Скоро тебя привлекут за совращение несовершеннолетних!» – подсмеивались над ним товарищи, а Левчик вскакивал с приспособленного под табуретку чемоданчика с инструментами и махал на друзей руками: «Типун вам на язык, сволочи!»
Пожалуй, именно он был самым счастливым из всей троицы, потому что жил в полном соответствии со своими представлениями об условной норме. А согласно ей, любил цитировать Левчик подслушанное где-то выражение: «Мужчина – это самец. Существо полигамное. Моногамец (это слово, видимо, было его собственным изобретением) природе не выгоден, потому что не способствует улучшению человеческой породы».
