Практическая магия - Хоффман Элис (полные книги .txt) 📗
— Нервишки, что ли, сдают? - спрашивает Скотт Моррисон, встретясь с нею в кафе-мороженом ближе к вечеру.
Скотт приехал домой из Гарварда на летние каникулы и доставляет в кафе шоколадный сироп и жидкое суфле, а также цветную сахарную крошку, глазурованную вишню и грецкий орех в ликере. Он самый способный из выпускников местной школы за всю ее историю и единственный, кому удалось поступить в Гарвард. И что с того? Он уродился таким умным, что, пока рос, никто из сверстников не вступал с ним в разговоры, тем более — Антония, в глазах которой он был нюней и хлюпиком.
Антония в это время занималась тем, что отчищала одну за другой черпалки для мороженого и раскладывала их в ряд. Скотта, который вносил между тем ведерки с сиропом, она не удостоила даже взглядом. Она явно изменилась по сравнению с тем, какой была всегда: была красотка и воображала, а нынче выглядит так, будто по ней прошлись катком. Когда он задает ей вполне невинный вопрос насчет нервишек, она разражается слезами. Прямо-таки вся изливается в горючих слезах. Только лужица от нее остается. Она сползает на пол, прислонясь спиной к морозилке. Скотт бросает свою металлическую тележку и опускается рядом с Антонией на колени.
— Почему было просто не ответить «да» или «нет»? — говорит он.
Антония шумно сморкается в свой белый передник.
— Да.
— Оно и видно, — говорит ей Скотт. — Вполне созрела для психушки.
— Я думала, что люблю одного человека, — объясняет Антония. Из глаз ее все еще текут слезы.
— Любовь, — произносит Скотт презрительно. Он с отвращением крутит головой. — Любовь стоит лишь того, к чему она сводится, и только.
Антония перестает плакать и поднимает на него глаза.
— Точно, — соглашается она.
В Гарварде Скотт был потрясен открытием, что есть, оказывается сотни, если не тысячи таких же умников, как он. Столько лет все давалось ему играючи, без затраты и десятой доли его умственных способностей — теперь же пришлось вкалывать не за страх, а за совесть. Весь год он был так занят, доказывая в условиях жесткой конкуренции, на что способен, что на повседневные дела не оставалось времени, — такие мелочи, как завтрак или поход к парикмахеру, были забыты, следствием чего явились потеря веса на девять килограммов и отросшие до плеч космы, которые хозяин велит ему подвязывать кожаным шнурком, чтобы не отталкивал своим видом посетителей.
Антония вглядывается в него пристальней и обнаруживает, что Скотт стал совсем другим и одновременно остался прежним. Снаружи, на парковке, напарник Скотта по временной работе, у которого за двадцать лет езды с доставками по этому маршруту ни разу не было помощника с такими показателями по уровню интеллекта, нетерпеливо налегает на клаксон.
— Работа, — с сожалением говорит Скотт. — Радости мало, зато деньги платят.
Это решает дело. Когда он идет забирать свою тележку, Антония его провожает. Щеки у нее горят, хотя в кафе включен кондиционер.
— На той неделе увидимся, — говорит Скотт. — У вас тут сливочный сироп на исходе.
— Мог бы и пораньше заглянуть, — говорит ему Антония.
Хандра хандрой, но кое-что из прежнего она не забыла, несмотря на все переживания по поводу тети Джиллиан с мистером Фраем.
— А что, мог бы, — соглашается Скотт, направляясь к автофургону с убеждением, что Антония Оуэне, как выяснилось, куда содержательнее, чем можно было предположить.
В этот вечер Антония возвращается домой с работы бегом. Она внезапно полна энергии, заряжена ею до краев. У поворота на свою улицу ее встречает благоухание сирени, и ей смешно, что люди могут так глупо реагировать на причуды растения, которому вздумалось цвести не вовремя. Правда, те, что живут по соседству, уже привыкли к невиданным размерам этих цветов. Они больше не замечают, что в иные дни вся улица часами гудит от жужжанья пчел и воздух пронизан сиреневым сладким маревом. Однако есть люди, которые являются сюда вновь и вновь. Есть женщины, которые стоят на тротуаре, и вид цветущей сирени без всякой, казалось бы, причины трогает их до слез, — у других, впрочем, есть все причины не просто плакать, а рыдать в голос, хотя, если их спросишь, они в том никогда не признаются.
По деревьям, раскачивая ветви, гуляет знойный ветер, на востоке полыхают зарницы. Вечер спустился жаркий и душный, как в тропиках, но Антония видит, что, несмотря на гнетущую погоду, на сирень пришли поглядеть две женщины: одна — с седой головой, другая — совсем еще молоденькая. Антония, пробегая мимо, слышит горестное всхлипывание и торопится войти в дом и запереть за собой дверь.
— Жалкое зрелище, — выносит она свой приговор, когда подходит вместе с Кайли к переднему окошку посмотреть, как убиваются две женщины, стоящие на тротуаре.
Кайли со времени памятного обеда в день ее рождения стала более замкнутой. Она скучает без Гидеона, ей стоит труда выдерживать характер и не звонить ему. Настроение у нее отвратительное, но внешний вид с тех пор, пожалуй, стал еще лучше. Светлый цвет коротко стриженных волос уже не режет глаз. Раньше она сутулилась, скрывая, что вымахала такой дылдой; теперь же выпрямилась в полный рост и ходит с поднятым подбородком, отчего создается впечатление, будто взгляд ее направлен то ли в небесную синь, то ли к трещинам на потолке гостиной. Сейчас она щурит свои серо-зеленые глаза, чтобы лучше видеть сквозь оконное стекло. Эти две женщины вызывают у нее особый интерес, так как уже не первую неделю приходят каждый вечер постоять на тротуаре. Старшую окружает белый ореол, словно лишь на нее одну падает снег. От кожи девушки, которая приходится ей внучкой и только что окончила колледж, отскакивают розоватые искорки душевного смятения. Обе они оплакивают здесь одного и того же человека — сына пожилой женщины и отца девушки, - который прошел весь путь от мальчишеских лет к возмужанию в твердой и неизменной до последней минуты уверенности, что весь мир вращается только вокруг него. Женщины, стоящие на тротуаре, избаловали его, что одна, что другая, а потом, когда он по неосторожности погиб, катаясь на моторной лодке по проливу Лонг-Айленд, сочли, что это их вина. Теперь их неодолимо влечет сюда, к кустам сирени, так как эти цветы будят в них воспоминания об одном июньском вечере много лет назад, когда девушка была еще девочкой, нежной и нескладной, а густые черные волосы женщины еще не тронула седина.
В тот вечер на столе стоял кувшин с крюшоном, сирень в саду у бабушки была вся в цвету, и мужчина, которого обе они, на его погибель, любили с такой силой, подхватил свою дочку и пустился с нею в пляс по траве. В эти минуты, под кустами сирени и ясным небом, он был воплощением всего, чем мог бы стать, не потакай они ему денно и нощно, надоумь его хоть раз, чтобы пошел работать, был добрее по отношению к другим, думал не только о себе. Они оплакивают все, чем он не стал, — все то, чем могли бы стать они сами подле него, будь он с ними. Глядя на них, угадывая чутьем их боль от потери того, что они обрели на короткий миг, Кайли тоже плачет вместе с ними.
— Ой, я тебя умоляю, — говорит Антония.
После встречи со Скоттом она испытывает невольно некоторое самодовольство. Безответная любовь так надоедает! Нужно быть дурочкой или одержимой, чтобы стоять вот так и лить слезы под иссиня-черным небом.
— Очнись! — призывает она сестру. — Это совершенно чужие люди, - может, у них просто крыша поехала! Не обращай внимания. Опусти шторку и кончай быть ребенком.
Но именно это и случилось с Кайли. Она рассталась с детством и, став старше, обнаружила, что знает и чувствует слишком многое. Куда бы она ни пошла — в магазин ли за покупками или в городской бассейн поплавать перед обедом, ее обступают сокровенные людские эмоции, они просачиваются наружу сквозь поры кожи, собираются в воздухе облачком и плывут у человека над головой. Только вчера Кайли обогнала на улице старушку, которая прогуливала своего дряхлого пуделя, изувеченного артритом и едва передвигающего ноги. От старушки веяло таким горем — ей предстояло в конце недели отвезти своего пса в ветеринарную лечебницу, где его страданиям положат конец, — что Кайли была не в силах сделать больше ни шагу. Опустилась на край тротуара и, просидев так дотемна, добрела до дому обессиленная и опустошенная.
