Пылкая дикарка - Нильсэн Вирджиния (бесплатные книги полный формат TXT) 📗
— Хочу вас поблагодарить за заботу. Мне бы хотелось щедро вас вознаградить. Пришлите мне счет.
— Благодарю вас, месье, — сказал доктор с обычной креольской вежливостью. — Мне не всегда приходится сталкиваться со способным противником в экарте, чтобы скоротать время.
Когда Иван вернулся, то увидел, что Клео, распахнув ночную рубашку, кормила грудью младенца. Только теперь он заметил, какая белая кожа у его дочери, как она контрастировала с золотистым оттенком кожи матери. Она, правда, чуть покраснела от только что пережитого ею испытания. Дочь будет еще красивее матери!
Он был рядом с ней, пока Клео не уснула. Мейзи, взяв девочку, выпроводила его из комнаты, чтобы он не мешал спать Клео, которой требовался продолжительный отдых. А ему совсем не хотелось спать, хотя почти наступил рассвет, когда он брел по темным улицам по направлению к садовому району города, к той платной конюшне, в которой Амос держал своих лошадей.
Он находился в состоянии эйфории, и все еще был сильно возбужден, когда тихо своим ключом открыл дверь дома Филдингов. Взяв у входа в руки канделябр с горящими свечами, он, освещая себе дорогу, медленно пошел к детской, к соседней с их с Лиззи комнате. При свете оплывающих свечей он наклонился над спящей Нанетт.
Он любовался ее кудряшками, не дотрагиваясь до них, разглядывал ее золотистые ресницы, розоватые щечки, тонко очерченный ротик, похожий на розанчик, раскрывшиеся губки, за которыми белели зубки. Теперь у Нанетты появилась сестра, которую ей не суждено увидеть, сестренка наверняка будет соперничать с ней по красоте. Вероятность того, что они никогда не увидят друг друга, ему казалась чем-то незначительным. Он испытывал любовь к обеим девочкам. Он родил двух чудных совершенных созданий. Иван чувствовал себя Богом.
Он разделся и, погасив свечи, тихо раздвинув противомоскитную сетку, проскользнул в кровать, пододвинулся поближе к спящей мертвым сном Лиззи. Иван протянул ноги, наслаждаясь свежестью простыней. Ему все еще не хотелось спать. Он чувствовал непреодолимое, безумное желание сейчас же поделиться с женой такой важной для него новостью.
Она зашевелилась во сне, повернулась к нему.
— Это ты, Иван? — прошептала Лиззи, проснувшись лишь наполовину. — Не поздно ли?
— Ах, Лиззи, Лиззи! — ответил он, взяв ее за руку.
"Нет, — подумала она, все еще не проснувшись до конца. Она чувствовала его настроение, а от его прикосновения у нее по телу разлилась теплота. — Нет, у него не может быть другой женщины".
7
Ребенок стал для Клео постоянным источником радости, удивления и восторга. Она целыми часами, не отрываясь, любовалась девочкой, прикасалась к ее крошечным пальчикам и ножкам, поглаживая нежный золотистый пушок на головке. Но испытываемый от ребенка восторг не смягчал ее обиды из-за предательства Ивана, который жил с другой женщиной, хотя и его законной женой. Она ничего не сказала ему по этому поводу тогда, когда рожала, для нее ничего не имело никакого значения, кроме появления на свет ее ребенка. Но откровения Берты не выходили у нее из головы, они жалили ее, когда она выздоравливала, набираясь сил. Через два дня после рождения ребенка она набросилась на него.
— Ты мне лгал!
Он, наклонившись над кроватью, мягко прикасался пальцами к личику девочки. Он выпрямился, забавно улыбнувшись:
— Что-что? Что ты сказала?
— Ты утверждал, что любишь меня, а Берта мне сказала, что у тебя есть жена и ребенок. Это правда?
Его взгляд стал жестким.
— Это Берта тебе сказала?
— Так это правда? Значит, ты мне лгал?!
— Клео, дорогая! — Наклонившись, он поцеловал ее в лоб. Она чувствовала тонкие запахи, смесь которых и составляла его особый, только ему свойственный запах, а его прикосновение к ее голой, приготовленной для ребенка груди было таким теплым, таким знакомым. Значит, она еще была способна отвечать на его ласки, и сознание этого причиняло ей такую боль, что на глаза навернулись слезы.
— Все, что я сказал тебе, правда, дорогая, — продолжал он. — Я на самом деле тебя люблю. Слишком сильно! Ты подарила мне самую красивую девочку в мире. Я бы проводил с тобой все ночи, если бы только мог, дорогая.
— Но ты не сказал мне правды! — жестко возразила она. — Ты мне не сказал, что у тебя есть жена и ребенок!
— Я ведь ничего не мог изменить.
— Ты не перебивал меня, когда я говорила тебе об индейской свадьбе, — с упреком бросила она, сердито смахивая слезы с глаз. — Ты сказал, что это будет потом. Ты мне лгал!
— Я готов пройти через любую процедуру, если ты этого хочешь, Клео, — сказал он. — Но все равно это будет незаконно, и мы будем с тобой точно такими же мужем и женой, какими являемся сейчас, но если ты хочешь...
Она покачала головой, и слезы покатились у нее по щекам. Клео считала его самим совершенством, он казался ей на голову выше ее отца и всех окружавших ее там, на болотах, мужчин. Она верила, что его любовь к ней была такой же чистой, такой же всепоглощающей, как и ее любовь к нему. Теперь вера ее была разбита.
Она помнила, как разозлилась на него в тот первый день, когда он бросил ее после приезда в Новый Орлеан, оставив ее наедине со всеми ее заботами в этой новой, незнакомой для нее, поразившей ее обстановке чужого города. Клео чувствовала себя униженной из-за того, что раньше не догадалась, почему он опасался показываться с ней на людях.
— Ты знала, что мы не сможем заключить брак на законных основаниях, — напомнил он ей. Рука его гладила ребенка по головке, но время от времени, словно невзначай, съезжала ей на грудь, которую он ласкал, нежно ударяя по ней подушечками пальцев. — Даже если бы я был холостым до встречи с тобой, все равно ничего бы не вышло. Вместе мы можем быть только вот так, Клео, и от этого мне так же больно, как и тебе, дорогая.
Она ему не верила, но прощала из-за того удовольствия, которое он получал от этого совершенного существа — их ребенка, и его любовь к нему была всеобъемлющей и искренней. Она прощала его, но все же ей было больно.
После этого он приходил полюбоваться Орелией каждый день — так они нарекли свою дочку. Он с наслаждением следил, как Клео ее моет, как, открывая свою золотистого цвета грудь, вставляла ей в губки сосок. Орелия сосала грудь с жадной безмятежностью, время от времени бросая равнодушный взгляд на Ивана. Она ни на что не обращала внимания, была вся поглощена своим занятием. Клео только смеялась, когда Иван пытался ее отвлечь от этого. У него ничего не выходило.
Иван купил ей прекрасно исполненную деревянную колыбель. Когда Орелия в ней спала, Клео, склонившись над ней, внимательно изучала черты ее крошечного лица, надеясь, что у нее будут такие же длинные скулы, как и у матери и бабушки; она видела в ее миндалевидных глазках китайские глаза своего дедушки, а Мейзи утверждала, что они не останутся такими же голубыми, как у Ивана.
— У всех новорожденных глаза голубые, — переводила Берта ее слова. — Но это еще ничего не значит.
С каждым днем Орелия все хорошела и уже улыбалась. Махала ручками, когда Клео смеялась или поддразнивала ее. Во сне она была — вылитый ангелочек. Никакое несчастье не смогло бы омрачить радости Клео, получаемой от своей дочки за все это время со дня ее рождения.
Золотистый пушок у Орелии на головке исчез, и когда у нее начали отрастать новые волосики, они были рыжеватого цвета.
— У нее будут золотисто-каштановые волосы, — сказал Иван, испытывая благоговейный восторг. — Она будет редкая красотка, Клео. — Она с ним была полностью согласна.
Дни быстро проходили один за другим, и все они были отмечены только первыми улыбками Орелии, ее первым смехом, ее растущей силой, позволявшей ей держать головку и разглядывать окружающих, ее способностью сидеть, оперевшись спиной на подушку, и отвечать на голоса. Она плакала редко, но уже проявляла свою волю, особенно когда хотела есть, и, несмотря на свой возраст, уже вырабатывала свои манеры для ее выражения.
