Ленинградские повести - Кочетов Всеволод Анисимович (лучшие книги онлайн .txt) 📗
Рассказав о своем неожиданном повышении по службе Семечкину, который горячо ободрил: «Ничего, Борис Андреевич, не теряйтесь, вытянете, да ведь и помогут». Селезнев тут же извлек из чемодана «Боевой устав пехоты» и принялся перечитывать главы, относящиеся к разведке.
Просматривая список личного состава, новый начальник дивизионной разведки взвешивал человека всесторонне, решая, что? в этом человеке есть ценного для службы в разведке, как он, Селезнев, ее, эту службу, понимает. А разведку Селезнев представлял отнюдь не в виде серии лихих наскоков на врага, основанных на личной отваге разведчиков. Это было, по его мнению, постоянное, настойчивое, повседневное проникновение в замыслы в его планы, в его действия. Для выполнения такой задачи необходимы были люди самых различных качеств.
Вспомнил Селезнев и Бровкина, с которым когда-то ссорился именно из-за разности взглядов на разведку. Но ссора ссорой, а Бровкин, как старый сметливый солдат, будет безусловно полезен, и Селезнев вытребовал его из полка.
Бровкин явился в землянку разведотделения гордый тем, что его повышают: из полковой — в дивизионную! Вспомнили старика! Увидев Селезнева за столиком, он кивнул ему:
— А ты чего здесь? Или тоже в разведчики метишь, ноль-ноль восемь! — Заметив в петлицах Селезнева фронтовые зеленые «шпалы», которые тот надел как интендант третьего ранга, Бровкин смутился. И окончательно он растерялся, когда Селезнев спокойно, как бы между прочим сказал:
— Я начальник разведки дивизии, Василий Егорович.
Ошеломленный неожиданностью, Бровкин думал: «Ну какая теперь будет разведка, боже мой! Что он в ней понимает?»
— Сядьте, — сказал Селезнев и продолжал: — Несмотря на ваш неуживчивый характер, товарищ Бровкин, несмотря на то, что вы задира и крикун, я все же попросил командование отдать вас в дивизионную разведку. И поручился за вас. Надеюсь, вы мою рекомендацию оправдаете?
Бровкин досадовал на то, что взял его в дивизионную разведку именно Селезнев, человек, который ее, конечно же, с треском завалит и над которым все равно сколько бы он «шпал» ни нацепил, вся дивизия будет хохотать.
Но дни шли, никто над Селезневым не хохотал, да и сам Бровкин вскоре убедился, что начальник его не так-то и простоват, как ему, Бровкину, казалось.
Штаб армии требовал сведений, проверял ход строительства инженерных сооружений, подбрасывал пополнение в части, боеприпасы; в деревушке, где стояли тылы дивизии, появились танки: тяжелые КВ вползли в сараи, под навесы, в амбары, танкисты возились возле машин. Часто над позициями врага проносились наши воздушные разведчики, по утрам бомбардировщики скидывали там легкие бомбы, нащупывая систему зенитного огня. Шла подготовка, как в армии говорили, к жесткой обороне, по Лукомцев чувствовал, что организуется не только оборона. Он приказал усилить разведку и, в частности, во что бы то ни стало достать «языка» чего не удавалось сделать с того времени, как позиции дивизии стабилизировались. Добывали документы, трофейное оружие, но «язык» не давался.
Много поступало самых фантастических предложений, как поймать немца. Придумал свой проект и Бровкин:
— На приманку возьмем. Привяжем, в кусточках барана, немцы и приползут. Они же всё, поди, в окрестных селах пожрали. А приползут, мы их тут и зачалим.
Над Бровкиным только посмеялись: живого барана в те дни в кольце блокады найти было невозможно.
Селезнев сам взялся за разработку плана поимки «языка». Два дня ползал он в ничейном пространстве между своими и немецкими окопами и в конце концов вызвал Бровкина:
— Вот что, Василий Егорович, завтра вы приведете «языка». Руководство операцией поручаю вам, как человеку серьезному и сообразительному.
«Ох лиса, до чего же ловок подъезжать», — думал Бровкин, но слова Селезнева были ему весьма приятны, и слушал он внимательно, поскольку назначался ответственным за такое дело.
— Смотрите сюда, — продолжал Селезнев, показывая по карте. — Здесь, в лощине, между кустарником и этой тропинкой, сидит боевое охранение какой-то немецкой части. Какой, мы пока ни знаем. Их там человек тридцать — сорок. В восемь ноль-ноль… Это не «ноль-ноль восемь». — Через сверкнувшее пенсне Селезнев взглянул на Бровкина. — В восемь ноль-ноль, говорю, они завтракают. Точно. На то они и немцы. В шестнадцать ноль-ноль обедают. А в двадцать один ужинают. В обед они, надо полагать, больше всего получают пищи, поэтому и настроение у них в такой час самое благодушное. И хотя это день, а не ночь, и светло, а не темно, я считаю, что брать «языка» надо именно в этот, обеденный час. От нашего боевого охранения, откуда вы начнете путь — только ползком, скрываясь за кочками, осокой, не спеша, без горячки, — до немца ровно полтора километра, и всё торфяником. На это у вас уйдет три часа, я проверил. Значит, чтобы поспеть к шестнадцати, вам надо двинуться в тринадцать. А там — полная воля вашей инициативе, ловкости, хитрости. Понятно? Беретесь?
— Берусь. Понятно. — Операция Бровкину казалась настолько ясной, успех ее настолько очевидным, что он загорелся нетерпением. — А когда? Завтра? Есть, товарищ капитан!
Все пошло как по расписанию. К тринадцати ноль-ноль два десятка бойцов с Бровкиным во главе были в окопчиках боевого охранения одной из рот первого полка и двинулись вперед на торфяник.
— Зады, зады подбирай! — шептал Бровкин. — К земле прижимайся.
Маскировке помогали кочки, слегка припорошенные снегом, заиндевелые редкие кустики, пучки бурой сухой осоки.
В четыре часа дня, как это и рассчитал Селезнев, разведчики были в отмеченном на карте месте, в двадцати метрах от траншеи немецкого боевого охранения. За брустверами там брякали котелки, слышался говор, смех, кто-то напевал.
Бровкин взмахнул рукой — сигнал! Вскочил первым на ноги, бойцы бросились за ним, в несколько секунд пробежали короткое расстояние до окопа и молча обрушились на плечи ошалевших от неожиданности немцев. Те буквально остолбенели при виде падающих на них людей с автоматами. Бой в траншее длился две, может быть, три минуты, не больше. Бойцы били гитлеровцев прикладами, кололи ножами, избегая стрельбы. Немцы тоже не стреляли. Они были безоружны: их винтовки и автоматы оказались в стороне, составленными на время обеда. Немцы пробовали обороняться ножами; один из них отбивался котелком, из которого при каждом взмахе брызгала клейкая ячневая каша. Боец ударил его автоматом по каске; оглушенный немец присел на корточки, но котелка с кашей из рук не выпускал…
Несколько немецких солдат, выскочив из окопа, пустились наутек. Бровкин дал им вслед очередь. Двое упали. И тут только руководитель разведки спохватился.
— Стой! — крикнул он не своим голосом. — Стой! Есть еще живые?
— Есть один, — ответили из угла, где шла возня. — Никак не взять гада, сейчас кончим его…
— Не трожь! — закричал Бровкин в испуге. — Черти, «языка» же пришли брать! — Он оттолкнул бойцов от немца. Тот настолько крепко забился в патронную нишу в стенке окопа, что из норы торчали одни его ноги.
— А ну, хватайся!
Бойцы взялись за ноги и в два рывка выбросили гитлеровца на дно траншеи.
— Какой-то чин, — заметил один из бойцов. — С лычками.
— Вяжи! — приказал Бровкин. — И пошли, а то расчешут.
Уже не маскируясь, лишь слегка пригибаясь, бежали назад прямо по полю… Когда были совсем возле своих траншей, вслед им ударили немецкие минометы. Немцы долго долбили по кочкам и кустарнику. Минные разрывы гремели даже и тогда, когда возбужденный успехом, радостный Бровкин докладывал Селезневу.
— Задание выполнено, товарищ капитан! «Язык» взят. Звания не знаю, с лычкой.
— Ефрейтор.
— Убитых нет, только шестеро легко ранены столовыми приборами. Захвачено восемь автоматов, пистолет, два ручных пулемета. Винтовок не брали, тяжеловато тащить, товарищ капитан.
— Спасибо, Василий Егорович, — просто сказал Селезнев, протирая пенсне. — Передай благодарность всем ребятам.
Лукомцев остался доволен боевым выходом дивизионной разведки:
