Перо фламинго - Орбенина Наталия (бесплатная регистрация книга txt) 📗
– О-хо-хо! – воскликнул Когтищев. – Кого мы видим! Кто к нам пожаловал! Столичный житель собственной персоной! Узнаешь ли ты родного отца, голубь ты мой! А я вот тебя и не признал.
Лавр ловко увернулся от родительского лобызания. От папеньки невыносимо разило немытым телом, перегаром и чесноком. Василиса тоже не поспешила к мужу с приветствиями, а скоро проскользнула в дом. Мерзость запустения и бедности глядели на неё изо всех углов. Сын вошел следом и остановился в сомнении, куда ему приткнуться. Его здесь не ждали, ему не рады. Никаких чувств, кроме растущего омерзения и брезгливости к родительскому дому и полузабытому папаше, он не чувствовал.
Каникулы тянулись мучительно долго. Лавр считал каждый день. На улице ему было невесело, а дома совсем невмоготу. Мать суетилась по дому, но делала все точно во сне. Лавр догадывался, о чем она думает, и это еще больше усугубляло его тоску. Он презирал и любил её одновременно, но сам себе был гадок. Он хотел помочь ей, но все, к чему он притрагивался, вызывало у него тошнотворное отвращение. Дрянная пища, плохая постель с клопами, холодные, дурно пахнущие комнатки. Неужели он жил тут раньше? Неужели тут проходили его первые детские годы? Ах, скорей бы, скорее вернуться в Петербург, в свою милую чистенькую комнатку, к своим книжкам, краскам, нарядной одежде. Забыть родительские пенаты как страшный сон!
Жизнь Когтищева-старшего после возвращения семейства не изменилась совершенно. Да и как он мог размениваться на такие пустяки, как забота о домашних, если его предназначение – заботиться о судьбах человечества! Уже много лет, проживая затворником под надзором полиции, он принялся писать величайший труд, который, как ему казалось, должен указать путь страждущим к спасению и счастью. Иногда он переписывался с другими борцами, делился с ними своими идеями и получал поддержку и напутствия. Самым верным слушателем всегда была Василиса, но в какой-то момент Когтищев вдруг почувствовал, что жена более не верит в него. Нет, она никогда не говорила ему этого, ни в чем не укоряла, но это скользило в её взглядах, интонациях, жестах. Махнет рукой, да так выразительно, что и говорить ничего не надо. Она по-прежнему слушала главы из его труда, но теперь её замечания и советы носили скорее саркастический характер. Когтищев осерчал и стал называть жену Ксантиппой, по образу сварливой жены Сократа. То обстоятельство, что она стремительно, не сказав ему ни слова, увезла единственного сына на воспитание к брату в Петербург, окончательно разделило супругов.
Лишившись верного соратника и слушателя, Когтищев не пал духом. Теперь его постоянным собеседником стал околоточный, который заходил по долгу службы проведать находящегося под надзором полиции, и частенько засиживался допоздна. Правда, употреблять заумные идеи Когтищева на трезвую голову он был не в состоянии. Поэтому идейные споры и проработка глав сопровождалась обильными возлияниями горячительных напитков.
После Рождества, которое в доме Когтищевых прошло скучно и бедно, ударили злые морозы. Дров, по обыкновению, не было. Стылые сырые комнаты довели Лавра до кашля и сильнейшего насморка. Он лежал одетый в постели, натянув одеяло по глаза, и молил Бога только об одном, скорее, скорее ехать в Петербург к дяде. Но ни письма, ни телеграммы все не было, и Лавр начал с паническим ужасом подозревать, что уже и не будет никогда, что дядя решил оставить свое богоугодное дело воспитания племянника и окончательно возвратить его родителям. К тому времени он уже был достаточно взрослым для того, чтобы ярко представить себе, как вернется домой прекрасная тетушка с ребеночком. Как дядя, совершенно обезумевший от радости, будет весь поглощен женой и сыном. Куда уж тут соваться Лавру, ему там нет места. Не до него!
Лавр завозился под своим одеялом. К холоду, потоку гадких соплей из носа, неукротимому кашлю добавилось сосущее чувство голода. Поутру мамаша дала ему жиденького чайку с сушками, а признаков обеда не наблюдалось. Тотчас же услужливая память преподнесла ему румяные пироги, сочные котлеты, на которые была мастерица кухарка в дядином доме. Лавр даже застонал. Когтищев-отец, который сидел за столом над своим бессмертным творением, не поднял головы. В это время в комнату вошла Василиса. В руке она держала какую-то тряпку, а может, предмет гардероба, Лавр не разобрал. Он с надеждой смотрел на мать из своего укрытия, надеясь, что её появление принесет долгожданный обед. Василиса поежилась:
– Артемий, дров нынче совсем нет. Холодно, Артемий! – Она обхватила себя руками, но это вряд ли могло помочь. Когтищев поднял-таки голову. Взор его светился неземным восторгом:
– Послушай, послушай, что я нынче написал об угнетении трудящихся, об истинной картине эксплуатации…
Но жена мотнула головой, точно боднула его.
– Нет дров, Артемий. Мальчик болен! Холодно!
– Ах, занудная Ксантиппа! Вечно ты, ей-богу! – он был раздосадован. – Ну при чем тут дрова, ведь ты даже не удосуживаешься выслушать меня… Вот, послушай как складно, как хорошо, умно, свежо получается…
Но он не успел взять рукопись со стола и начать чтение, как Василиса быстрым шагом направилась к рукописи, сгребла её в охапку и одним махом отправила в печь. Затухающий огонь с радостным урчанием принялся переваривать новую пищу, да еще такую бесценную для дела свободы и борьбы с угнетением!
Когтищев издал дикий крик раненого животного и сильным ударом повалил жену на пол. Падая, она ушиблась головой об угол стола и потеряла сознание. Вслед за ней на пол полетели чернильница и керосиновая лампа. Керосин выплеснулся на пол, брызнул в печь, и пламя взметнулось столбом до потолка.
Лавр почти не помнил, как выскочил из постели. Как с нечеловеческими усилиями пытался вытащить мать из горящего дома. Её грузное тело оказалось чудовищно тяжелым. Но ему все же удалось вытащить её наружу, и он упал рядом совершенно без сил, покрытый липким потом и сажей. Пытаясь привести ее в чувство, он натирал её лицо грязным снегом. В какой-то миг она открыла глаза, посмотрела на него с безумием и тоской и закрыла их навсегда. Он все еще стоял перед ней на коленях, не веря в этот ужас, как гром, треск, вой пламени заглушили все звуки жизни. В этом вое потонули крики Когтищева-отца, который все же пал в борьбе за свободу и справедливость.
