Бита за Рим (Венец из трав) - Маккалоу Колин (мир книг TXT) 📗
Никто не пытался протестовать — все словно окаменели. Но когда сенаторы и патриции опомнились, то кинулись врассыпную. Рабы и вольноотпущенники из легиона Мария, все еще находившиеся в нижней части форума, возбужденно бросились преследовать их в тот момент, когда старик щелкнул пальцами.
— Делайте, что хотите, с этими cunni, ребята! — зарычал Марий, сияя от удовольствия. — Только отличайте моих друзей от врагов.
Пораженный ужасом, Цинна стоял и наблюдал, как рушится его мир. И он, старший консул, был совершенно бессилен вмешаться. Все его солдаты находились или на пути домой, или все еще в лагере на Ватиканской равнине; теперь Римом владели «бардаи» Мария — так он называл своих рабов потому, что многие из них были иллирийцами. И, обладая Римом, они вели себя более безжалостно, чем сумасшедший пьяница с ненавистной ему женой. Мужчин убивали всех подряд, женщин насиловали, детей резали; дома подвергали полному разграблению. Многое из этого делалось бессмысленно и беспричинно. Но нашлись среди этих «бардаев» и такие, которые, как и Марий, страстно желали видеть смерть.
Весь оставшийся день и большую часть ночи Рим орал и завывал, и многие в огромном городе умирали сами или жаждали чужой смерти. А там, где огромные языки пламени взвивались высоко к небу, отдельные вопли перерастали в общий, пронзительный, сумасшедший крик.
Публий Анний, который ненавидел Антония Оратора больше всех остальных, повел свою кавалерию в Тускул, где располагалось поместье Антониев, и получил большое удовольствие, поймав и убив Антония Оратора. Эта голова была привезена в Рим среди всеобщего ликования и помещена на трибуну.
Фимбрия решил повести свой эскадрон на Палатин, высматривая первым делом цензора Публия Лициния Красса и его сына Луция. Первым он обнаружил Красса-сына, который спешил по узкой улице к безопасному дому; пришпорив свою лошадь, Фимбрия поравнялся с ним и, наклонившись в седле, всадил свой меч в спину молодого человека. Увидев это, бессильный избежать той же участи, его отец достал кинжал из складок своей тоги и закололся. К счастью, Фимбрия не знал, какая из дверей, выходящих на эту улицу, ведет к Лициниям Крассам, поэтому третьему сыну, Марку, который еще не достиг тех лет, чтобы быть сенатором, удалось спастись.
Позволив своим людям отрубить головы Публию и Луцию Крассам, Фимбрия взял с собой несколько солдат и отправился на поиски братьев Цезарей. Двоих он нашел в одном и том же доме, — это были Луций Юлий и его младший брат Цезарь Страбон. Их головы, разумеется, оставили для трибуны, а затем Фимбрия притащил туловище Цезаря Страбона на могилу Квинта Вария и там «убивал» его снова и снова, словно совершая жертвоприношение тому, кто был казнен Цезарем Страбоном и расставался со своей жизнью медленно и болезненно. После этого Фимбрия отправился на поиски старшего брата, Катула Цезаря, но был встречен посланцем от Мария прежде, чем нашел свою жертву.
Таким образом, Катул Цезарь спасся, чтобы предстать перед своим собственным судом.
Наутро лучи солнца озарили трибуну, ощетинившуюся головами на копьях — Анхария, Антония Оратора, Публия и Луция Крассов, Луция Цезаря, Цезаря Страбона, Сцеволы Авгура, Гая Атилия Серрана, Публия Корнелия Лентула, Гая Неметория, Гая Бебия и Октавия. На улицах валялись тела; множество менее знатных голов лежали напротив того места, где маленький храм Венеры Клоакины примыкал к базилике Эмилия, а весь Рим издавал зловоние запекшейся крови.
Безразличный ко всему, кроме собственной мести, Марий шел в комицию послушать, как его собственный новоизбранный народный трибун Публий Попилий Ленат созывает плебейское собрание. Разумеется, никто не пришел, но собрание все же состоялось. «Бардаи» избрали для себя сельские трибы в качестве части их нового гражданского состояния. Квинт Лутаций Катул Цезарь и Луций Корнелий Мерула были приговорены за государственную измену.
— Но я не собираюсь ждать вердикта, — заявил Катул Цезарь; глаза его покраснели — он непрерывно оплакивал судьбу своих братьев и многих друзей. Он обратился к Мамерку, которого срочно пригласил в свой дом: — Умоляю тебя, возьми жену Луция Корнелия Суллы и его дочь и немедленно беги. Следующими приговоренными будут Луций Корнелий и всякий, кто имеет к нему хотя бы отдаленное отношение; что уж говорить о Далматике или твоей собственной жене, Корнелии Сулле!
— Я думал остаться, — ответил Мамерк, выглядя утомленным. — Рим нуждается в людях, которые не были бы замешаны в этом ужасе, Квинт Лутаций.
— Да, Рим будет нуждаться в них, но Рим не найдет их среди тех, кто сейчас останется, Мамерк. Я, например, не собираюсь жить ни на мгновение дольше, чем должен. Обещай мне переправить Далматику, Корнелию Суллу и всех их детей в безопасное место, в Грецию. И сопровождай их сам! Только тогда я смогу продолжить свое дело.
Мамерк с тяжелым сердцем обещал ему это. И сделал даже больше обещанного, чтобы спасти деньги и движимое имущество Суллы, Скавра, Друза, Сервилиев Цепионов, Далматики, Корнелии Суллы и свое собственное. С наступлением ночи он в сопровождении женщин и детей миновал Санквальские ворота и направился по Соляной дороге; эта дорога казалась более безопасной, чем та, которая вела на юг, к Брундизию.
Что касается Катула Цезаря, то он послал короткие письма к Меруле, фламину Юпитера, и к великому понтифику Сцеволе. Затем приказал рабам зажечь все имеющиеся в доме жаровни и расставить их в комнатах, так что недавно оштукатуренные стены начали выделять острый запах свежей извести. Плотно закрыв все щели и проемы тряпками, Катул Цезарь устроился в удобном кресле и раскрыл свиток, содержавший последние главы Илиады — его любимое чтение. Когда люди Мария взломали дверь, то нашли его сидящим в естественной позе с аккуратно раскрытым свитком на коленях; комната была заполнена удушающим дымом, а тело Катула Цезаря уже остыло.
Луций Корнелий Мерула так никогда и не прочитал письмо, посланное ему Катулом Цезарем, поскольку был уже мертв. Благоговейно разместив свои ритуальные одежды, аккуратно свернутые и сложенные, позади статуи Великого бога в его храме, Мерула отправился домой, лег в горячую ванну и вскрыл себе вены костяным ножом.
Сцевола, великий понтифик, принялся за чтение письма Катула Цезаря.
Я знаю, Квинт Муций, что ты решил связать свою судьбу с Луцием Цинной и Гаем Марием, и даже начинаю понимать почему. Твоя дочь обещана Марию-младшему, и это слишком дорогой подарок Фортуны, чтобы им можно было пренебречь. Но ты не прав. Гай Марий повредился в рассудке, а те, кто последует за ним, немногим лучше варваров. Я не имею в виду его рабов. Я имею в виду таких людей, как Фимбрия, Анний и Цензорин. Цинна во многих отношениях неплохой человек, но он, вероятно, не может контролировать Гая Мария. Не сможешь этого сделать и ты.
К тому времени, когда ты получишь мое письмо, я буду уже мертв. Я предпочитаю умереть, чем провести остаток своей жизни изгнанником или стать одной из жертв Гая Мария. Мои бедные, бедные братья! Мне так приятно самому выбрать время, место и способ смерти. Если бы я собрался подождать до завтра, у меня уже не было бы такой возможности.
Я закончил свои мемуары, и для меня весьма болезненно не иметь возможности услышать те отзывы, которые они соберут. Однако они-то будут жить, когда меня уже не станет. Чтобы спасти их — а мои записки, хороши они или дурны, в любом случае не угодны Гаю Марию! — я послал их вместе с Мамерком к Луцию Корнелию Сулле в Грецию. Когда Мамерк вернется сюда в лучшие дни, он опубликует их. Он также обещал мне послать одну копию в Смирну Публию Рутилию Руфу, чтобы отплатить ему за всю ту злобу ко мне, которую он излил в своих писаниях.
Присмотрись к себе. Квинт Муций. Было бы очень интересно увидеть, как ты ухитришься примирить свои принципы с необходимостью. Я этого сделать не смог. К счастью, мои дети благополучно женаты.
Со слезами на глазах Сцевола смял этот маленький кусок папируса и сжег в жаровне, которая пылала вовсю, потому что было холодно, а он был достаточно стар и все время мерз. Подумать только, убили его старого дядю авгура, совершенно безобидного человека! И они еще могли говорить, что это была ужасная ошибка! Ничто из того, что случилось в Риме, начиная с Нового года, не было ошибкой. Держа руки над жаровней и смахивая слезы, Сцевола смотрел на раскаленные угли, пылавшие в бронзовом треножнике. Он не думал о том, что последнее впечатление, которое унес из этой жизни Катул Цезарь, было точно таким же.
