Затишье - Цвейг Арнольд (читать книгу онлайн бесплатно полностью без регистрации .txt) 📗
— Немедленно сигналить тревогу! Всех поднять! Бараки очистить! Искать укрытия на южном склоне!
И, пока с юга приближается нежное, точно комариное, жужжание французских машин — склады боеприпасов находятся в северной части лагеря, — солдаты Карде врываются в бараки с ревом:
— Воздушный налет! Все вон! Света не зажигать! Построиться на южном склоне!
Многие солдаты спят, положив сапоги возле себя. Никому не требуется более одиннадцати секунд, чтобы проснуться, обуться и в шинели, в куртке, в брюках, в кальсонах, кто в чем лег, с грохотом и стуком соскочить на дощатый пол и через один из трех выходов ринуться наружу. В бело-серой ночи бараки стоят открытые настежь, пустые. Топанье подбитых гвоздями сапог сопровождается бешеной трескотней пулеметов и лаем орудий, плюющих в небо маленькими злыми шрапнелями. Прожектора выбрасывают свои щупальцы и лапы, словно стараясь поймать и стянуть на землю не то комариный рой, не то тучу стрекоз. Их было, вероятно, три самолета, а может быть, и пяток. Как высоко они летят! Месяц — на южной части неба, и это им на руку. Безоружные люди, лежа по всему склону горы в сырой траве, на голой холодной земле, на закаменелой глине, затаили дыхание и всматриваются, вслушиваются в небо, в котором сейчас забушует гроза. Правильно, на этот раз достанется нам. Свист, двухголосый… многоголосый, сначала слабый, потом все усиливающийся, срывается с неба, и вслед за ним в долине, вспыхнув красным пламенем, рвется бомба. Взрыв какой-то скачущий, глухой удар грома — и бешеный раскат, точно светлый язык пламени, взвившийся среди темных. В тот же миг на месте попадания разверзается огненное нутро земли — только на миг. В следующую секунду тьма застилает долину, но и тьма длится одно мгновение, ее снова прорезает свист. Француз, невредимый, несмотря на неистовый лай зениток, бросает с воздуха бомбы на родную французскую землю, в которую вгрызся немец. Девять раз взвывает пораженная долина, потом пение моторов постепенно стихает, и звено самолетов, все три машины, не тронутые огнем наших батарей, удаляются, чтобы по ту сторону Мааса провести еще один налет.
Тем временем бараки, вероятно, хорошо проветрились и даже немного охладились. Глубокая ночь, уже около часу. Но можно еще попытаться поспать. Хорошо бы, конечно, спуститься в долину, найти свежие воронки с неостывшими осколками и снарядными трубками, столь вожделенными для любителей сувениров войны. Утром сливки, конечно, будут уже сняты. За железнодорожниками не угонишься. Но пусть их, выигрыш не так уж велик, а страха, они натерпелись достаточно. Кроме того, завтра много работы, унтер-офицеры гонят солдат в постели.
Что последовало дальше, мне рассказывали несколько раз — так изумлены были мои товарищи, да и я не меньше их. Халецинский подходит к своей койке. Как всегда, прежде чем лечь, он, включив карманный фонарик, обследует свою постель — не разрешилась ли от бремени какая-нибудь крыса на одеяле. Свет фонарика падает случайно на соседнюю койку слева — это моя койка. Там лежит человек, укутавшись одеялом, он спит. Халецинский не верит глазам своим, он подзывает соседа справа, Карла Лебейде, и указывает на мою койку. Почти с благоговением оглядывают они спящего, то бишь меня. Несмотря на необыкновенно чуткий слух, я не услышал тревоги, не услышал налета, не услышал грохота бомб, осыпавших железную дорогу и луг в каких-нибудь девяноста метрах по ту сторону шоссе. Я спал.
Наутро, недоверчиво улыбаясь, я утверждаю, что меня разыгрывают и нарочно рассказывают страшные сказки о воздушном налете. Жертвуя частью послеобеденного отдыха, я отправляюсь взглянуть на воронки от бомб, которые вчера под вечер еще, не зияли на этих лугах. Каждая из них может бесследно поглотить телефонную будку. Нагибаюсь, ощупываю рельсы, пробитые осколками, и осматриваю огромные провалы между колеями. Солдаты из команды железнодорожников рассказывают мне, какого страху натерпелись за четверть часа бомбардировки. Они тоже недоверчиво смеются, когда я говорю, что проспал всю ночь непробудным сном, прикрывшим меня своей шубой. У меня не было ни времени, ни желания доискиваться причины этого удивительного явления. Знаю только, что в этот миг мой корнеплод расщепился. Факт, однако, остается фактом: мое спящее «я» с успехом пыталось хотя бы ценою жизни уйти от этого мира, забыть о его существовании, отвернуться от него, перенестись в такие времена, в которых нет никакой войны, — еще нет или уже нет.
В тот день многие сотни немецких юношей, одетые в военную форму, облепленную глиной, получили приказ занять кучу битого кирпича, именуемую деревней Флери, и заплатили за нее своей жизнью. На их головы падали тысячи снарядов, их засыпало землей, контузило, решетило осколками, кромсало прямым попаданием, обжигало и отравляло насмерть серными газами взрывов. А здесь, едва на расстоянии полутора миль, тридцатилетний человек, одаренный прекрасным слухом, спит крепким сном, уйдя в надежное и глубокое, как утроба матери, убежище — в сон. Эти явления, взятые вместе, означают и раскрывают весь ужас мира, в котором хищные общественные организмы кидаются друг на друга, как волки, дерущиеся за лошадиный бок.
Бертин кончил. Ни один из его собеседников не чувствовал потребности проронить хотя бы слово. Вдруг все услышали, как большие стоячие часы в столовой Лихова зашипели и певучими ударами, похожими на гонг, возвестили полдень. Тихо и очень четко вибрируя, замерли мелодичные звуки. Футляр этого произведения искусства, нежно любимого мадам Тамшинской, был увенчан сводом, под которым отважно обнимались в довольно неудобной позе Амур и Психея.
— О господи! — испуганно вскрикнул Бертин. — Неужели двенадцать? Мне надо бежать рысью.
Он рисковал опоздать к раздаче обеда, у него не было с собой посуды. Обер-лейтенант Винфрид откашлялся. Еще сдавленным голосом он предложил Бертину остаться, он, Винфрид, пришлет ему обед из офицерской столовой. Вся поза обер-лейтенанта выражала крайнюю удрученность, говоря, он неподвижно смотрел на носки своих сапог.
Бертин поблагодарил. Принять приглашение он, к сожалению, не может. Он — рядовой солдат и ест с солдатами, как положено.
— Еда вполне приличная, — добавил он, оправляя воротник шинели, — и я придерживаюсь принципа «знай сверчок свой шесток». Кроме того, я состою в комиссии по питанию. Мои товарищи доверяют мне, а такое отношение не следует разрушать ценой хорошего шницеля.
— В служебном порядке приказываю вам явиться сюда в половине третьего на чашку кофе, — сказал Понт.
Бертин рассмеялся и щелкнул каблуками:
— Слушаюсь, господин фельдфебель.
Он еще строже встал во фронт перед Винфридом, попрощался с ним взглядом и вышел.
— Правильный парень, — кивнув ему вслед, сказал Лауренц Понт.
Винфрид вздрогнул. Странно, но перед ним была земля, которую в действительности он видел только с противоположного берега Мааса, и на этой земле лежал стройный юноша в форме защитного цвета. Юноша лежит ничком, страшная рана расколола его левое плечо, он истекает кровью, льющейся из сердечных артерий, — это унтер-офицер Кройзинг. Винфрид не знал его лично, но после заключения мира такие люди будут повсюду нужны для восстановления Германии, а где тогда их взять? И вот — погиб полтора года назад на ферме Шамбретт.
— Ужасно! — пробормотал он вдруг. — Как вы думаете, Понт, все, что мы услышали, действительно было? Слово в слово, без преувеличения?
— Малость по-писательски приукрашено, — ответил Понт, пристально глядя своими внимательными глазами в лицо офицера, с которым он дружил. — Описывает, например, со слов других, точно это не он проспал валет, а какой-то господин Икс. Но вы же не новичок в армии.
— Вы думаете, такие вещи часто случаются?
Лауренц Понт, как всегда, раньше чем заговорить о том, что считал важным, подумал.
— Ах, боже мой! — сказал он наконец. — Как это говорит Аристотель? «Эти и тому подобные свойства». Такие вещи бывают не часто, но нечто подобное происходит на войне непрерывно и вызывается тем, что решения богов имеют двойной и тройной смысл. Солдат, скажем, не соблюдает правил гигиены, и в наказание его посылают на ночное дежурство в окоп. Трах — и взрывом гранаты ему отрывает пальцы. Таков ли был смысл приказа? Нет, разумеется, но тот, кто отдавал приказ, и тот, кто был вынужден подчиниться, понимали, что такой случай возможен. Или у такого-то взвода не все оказалось в полном порядке, и его посылают на ночные саперные работы. Прямое попадание — и от взвода остались рожки да ножки! Год за годом тысячи неугодных кому-то людей посылаются на передний край. Для определенного процента — это смертная казнь неведомо за какие проступки. На войне путь не розами устлан. Если бы нашего милого Бертина бросили на фронт не таким нетронутым, неподготовленным, его бы не так глубоко потрясло все то мерзкое, что он увидел. Только вот последний эпизод кажется мне странным.
