Тэсс из рода д'Эрбервиллей - Гарди Томас (читать книги .TXT, .FB2) 📗

– А теперь другую щеку – ради старого знакомства.

Она повернула голову так же безучастно, как это делают по просьбе художника или парикмахера, и он снова поцеловал ее; губы его коснулись ее щеки, влажной, гладкой и прохладной, как кожица грибов, которые росли вокруг них.

– Ты не даешь мне своих губ и не целуешь меня. Ты никогда не делаешь этого по своей воле; боюсь, ты никогда меня не полюбишь.

– Я это часто говорила. Это правда. Я никогда по-настоящему вас не любила и думаю, что не могу любить. – Она добавила уныло: – Быть может, сейчас ложь принесла бы мне больше пользы… Но настолько хватит у меня честности – хотя и мало ее осталось, – чтобы не солгать. Если бы я вас любила, у меня были бы все основания сказать это вам. Но я не люблю.

Он тяжело вздохнул, словно с этой сценой не мирилась его душа, совесть или добропорядочность.

– Глупо, что ты так грустна, Тэсс. Мне незачем льстить тебе теперь, и я могу смело сказать, что по красоте ты не уступаешь ни одной женщине в наших краях – ни простолюдинке, ни аристократке. Я это тебе говорю как человек практичный и твой доброжелатель. Будь разумной и, пока красота не увяла, показывай ее людям больше, чем показываешь теперь. А все-таки, Тэсс, не вернешься ли ты ко мне? Честное слово, мне неприятно так отпускать тебя.

– Никогда, никогда! Я это решила, как только поняла… то, что должна была понять раньше. И я не вернусь.

– Ну так всего хорошего, моя кузина на четыре месяца… до свидания!

Он легко вскочил в экипаж, взял вожжи и поехал по дороге между высокими живыми изгородями, усыпанными красными ягодами.

Тэсс не смотрела ему вслед, она медленно брела по извилистой тропе. Было еще рано, и хотя солнце уже поднялось над холмом, лучи его, невеселые и редкие, были только видимы глазу, но не грели. Вблизи не было видно ни одного человека. Печальный октябрь и печальная Тэсс, казалось, были единственными тенями на этой проселочной дороге.

Но вот чьи-то шаги послышались за ее спиной – шаги мужчины; а так как шел он быстро, то догнал ее и сказал «доброе утро», едва она успела заметить, что за ней идут. Он походил на ремесленника и нес жестянку с красной краской. Деловым тоном он спросил, не помочь ли ей нести корзинку, на что Тэсс согласилась и пошла рядом с ним.

– Раненько встали для воскресного утра, – весело сказал он.

– Да, – отозвалась Тэсс.

– Народ еще спит после трудовой недели.

Она и с этим согласилась.

– Хотя я настоящее дело делаю сегодня, а не в будни.

– Вот как?

– Целую неделю я работаю во славу людей, а по воскресеньям – во славу божию. Это стоит большего, а? Вот здесь, у этого перелаза, мне нужно поработать.

С этими словами он остановился у перелаза в изгороди, окружавшей пастбище.

– Подождите минутку, я вас не задержу.

Так как ее корзинка была у него, то ей ничего иного не оставалось. От нечего делать она наблюдала за ним. Он поставил ее корзинку и жестянку на землю, размешал краску кистью, торчавшей в жестянке, и стал выводить большие квадратные буквы на средней из трех досок перелаза, ставя после каждого слова запятую, словно желая дать передышку, чтобы слово проникло в сердце читающего:

На фоне мирного пейзажа, бледных, блеклых тонов рощи, голубого неба и замшелых досок перелаза эти алые слова выглядели особенно яркими. Казалось, они выкрикивали себя и звенели в воздухе. Быть может, кто-нибудь и воскликнул бы: «Увы, бедное богословие!» – при виде этого отвратительного искажения – последней нелепой фазы религии, которая в свое время хорошо послужила человечеству, – но в душу Тэсс они проникли как беспощадное обвинение. Словно этот человек знал все, что с ней случилось; однако она видел а его впервые.

Дописав это изречение, он подхватил ее корзинку, и Тэсс машинально последовала за ним.

– Вы верите в то, что пишете? – тихо спросила она.

– В эти апостольские слова? Верю ли я в то, что живу?

– Но допустим, – с дрожью в голосе продолжала она, – человек не стремился к греху?

Он покачал головой:

– Дело это такое важное, что я не могу вдаваться в тонкости. Этим летом я прошел сотню миль, исколесил вдоль и поперек всю округу и на всех стенах, калитках и перелазах писал слово божие. А толкование я предоставляю сердцам людей, которые их читают.

– По-моему, они ужасны, – сказала Тэсс. – Жестоки! Убийственны!

– Такими они и должны быть! – ответил он тоном профессионала. – А вот почитали бы вы самые мои горяченькие изречения – я их приберегаю для трущоб и морских портов. Прямо в дрожь бросает! Ну а это очень хорошее изречение для сельской местности… А… вон там, у амбара, чистый кусок стены пропадает зря. Напишу-ка я заповедь – ту, которую полезно помнить опасным красоткам вроде вас. Вы подождете, мисс?

– Нет, – сказала она.

И, взяв свою корзинку, Тэсс пошла дальше. Отойдя на несколько шагов, она оглянулась. Старая серая стена начала покрываться огненными письменами, и вид у нее был странный, непривычный, словно ее угнетала эта новая обязанность, которая возлагалась на нее впервые. И вдруг Тэсс, вспыхнув, поняла, какова будет надпись, дописанная им до половины:

Ее веселый приятель, заметив, что она оглянулась, придержал свою кисть и крикнул:

– Если захотите порасспросить о тех вещах, о каких мы с вами толковали, то сегодня в том приходе, куда вы идете, будет говорить проповедь один очень ревностный священник, мистер Клэр из Эмминстера. Я теперь расхожусь с ним в убеждениях, но человек он хороший и объяснит все не хуже любого другого священника. Он-то и заронил в меня искру.

Но Тэсс ничего не ответила; охваченная волнением, она пошла дальше, не отрывая глаз от земли.

– Вздор! Не верю я, чтобы бог говорил такие вещи! – сказала она презрительно, когда румянец сбежал с ее лица.

Перистый дымок внезапно вырвался из трубы отцовского дома, при виде которого у нее сжалось сердце. И еще тяжелее стало на сердце, когда она вошла в комнату. Мать только что спустилась вниз, теперь стояла на коленях перед очагом, подкладывая дубовые ветки под котелок с завтраком, повернулась к ней. Дети были еще наверху, как и отец, который по случаю воскресенья считал себя вправе полежать лишние полчаса.

– Как? Тэсс, милая! – изумленно воскликнула мать, вскакивая и целуя девушку. – Ну, как же ты живешь? А я тебя и не заметила, пока ты не подошла ко мне. Ты приехала домой справить свадьбу?

– Нет, мать, я не за тем приехала.

– Значит, на праздник?

– Да, и это будет долгий праздник, – сказала Тэсс.

– А разве твой кузен не собирается поступить по-хорошему?

– Он мне не кузен, и он не собирается на мне жениться.

Мать пристально посмотрела на нее.

– Послушай, ты мне не все сказала, – проговорила она.

Тогда Тэсс подошла к матери, спрятала лицо на ее груди и рассказала ей все.

– И ты все-таки не заставила его на тебе жениться? – сказала мать. – Любая женщина добилась бы этого – только не ты!

– Может, это и правда – любая добилась бы, только не я.

– Вот тогда бы было тебе с чем вернуться домой! – продолжала миссис Дарбейфилд, чуть не плача от досады. – После всех этих толков о тебе и о нем, – они и до нас дошли, – кто бы мог ждать, что это так кончится? Почему ты не постаралась помочь семье, вместо того чтобы думать только о себе? Знаешь ведь, что я должна работать не покладая рук, а у твоего бедного больного отца сердце обросло жиром, как сковородка. А я-то надеялась, что из этого что-нибудь выйдет! Поглядеть только на такую славную парочку, как ты с ним, когда вы уехали вместе четыре месяца назад! Подарки нам дарил. И все это, думали мы, потому, что мы ему родственники. Ну а если он нам не родственник, значит, это делалось из любви к тебе. А ты все-таки не заставила его на тебе жениться!

Заставить Алека д’Эрбервилля жениться на ней! Ему жениться на ней! О женитьбе он никогда не говорил ни слова. А если бы сказал? Она не знала, смогла ли бы она сделать усилие, чтобы согласиться и спасти себя в глазах окружающих. Но бедная сумасбродная мать ничего не знала о чувствах ее к этому человеку. Быть может, при этаких обстоятельствах это было необычно, неестественно, необъяснимо, но факт оставался фактом, и, как она сказала, это-то и заставляло ее ненавидеть самое себя. Он никогда ей не нравился по-настоящему, а теперь и вовсе был ей неприятен. Она боялась его, дрожала в его присутствии, не устояла перед ним, когда он ловко воспользовался ее беспомощностью, потом, какое-то время ослепленная его щеголеватой внешностью, она покорно уступала ему, – но вдруг почувствовала к нему презрение, неприязнь и ушла. Вот и все. Ненависти к нему она, в сущности, не питала, но для нее это было золой и пеплом; и даже ради спасения своего доброго имени она вряд ли захотела бы выйти за него замуж.