Сын президента - Уэлдон Фэй (книга жизни .txt) 📗
К тому же я сделалась робкой. Я была такой отважной в постели, что, возможно, на это ушла вся моя смелость. Но мне и ни к чему было покидать гостиницу. Я никого не знала в Вашингтоне. Я представила в «Стар» свой отчет о полете «Конкорда», но они напечатали его, настолько все исказив, Причем без подписи, что, когда Дэнди показал мне его, я даже не сразу догадалась, что это моя статья.
Я еще раньше позвонила Корину, редактору отдела, и сказала, чтобы в ближайшее время он не ждал от меня известий, я отправляюсь в южные штаты собирать материал о возрождении ку-клукс-клана. Тогда междугородный телефон еще работал; но я и недели не прожила в гостинице, как он испортился. Звонить можно было только к нам. Время от времени приходили его чинить, но, похоже, после этого аппарат еще сильней разлаживался.
Поскольку мне некому было звонить, меня это не волновало. Офис Дэнди по-прежнему мог с ним связаться, оттуда звонили все чаще и чаще, и все чаще и чаще, поговорив по телефону, он уходил на час и больше, затем на вечер, а вскоре и на всю ночь. Сенат, как я выяснила, не заседал. У Дэнди были летние каникулы. По внутреннему телефону я звонить могла: к портье, в косметический кабинет, в плавательный бассейн.
У меня не было денег, но я могла брать что угодно за счет Дэнди в очень дорогом магазинчике женской одежды и книжном киоске в холле.
После стирки в гостиничной прачечной мои собственные платья превратились в лохмотья. Поэтому я была вынуждена носить то, что покупала внизу. Платья из натурального шелка и кашемировые шали, изящные туфельки и множество украшений, по большей части из золота. В косметическом кабинете мне подстригли и завили волосы и высветлили несколько прядей, выкрасили ресницы, покрыли воском ноги.
Дэнди нравилось, когда я выглядела, как он говорил, ухоженной. Разница между одетой и раздетой, нравственной и безнравственной, между прохладной неуязвимостью женщины в одежде и ее разгоряченной уязвимостью, когда она ее сбросит на грани оргазма, — вот что любил Дэнди и чему, сказать по правде, я тоже знала цену, В конце концов, единственное, что мне теперь оставалось, это одеваться и раздеваться, мыться и снова пачкаться. Почему бы и нет?
Есть мужчины, предпочитающие распустех, которые словно только-только встали с постели, причем, если судить по их виду, случайно и временно. Им некогда причесаться или стереть пятно от супа на наброшенном второпях платье, они должны немедленно вернуться в постель. Должна признаться, доктор Грегори, это всегда был мой стиль.
Но я заметила также, что мужчины превращают нас в таких женщин, которые — так им кажется — отвечают их желаниям, а затем перестают нас желать. Дэнди влюбился в энергичную и честолюбивую молодую особу с грязью под ногтями, и за какие-то полтора месяца, просто делая то, что он хочет и то, что он говорил, будто хочет, она превратилась в раздушенную одалиску, и больше он ее не хотел.
А может быть, я что-то сделала не так? Сколько раз я слышала, как, сидя на развалинах любви, работы, семьи, карьеры, люди вновь и вновь задавали себе этот грустный вопрос. Что я сделал? В чем ошибся? Что не так сказал? Будто одно слово, один поступок, один недостаток могут привести к гибели и краху. Будто мы полагаем, что лишь притворяясь кем-то иным, отличным от себя, лишь искажая правду, можно достичь счастья. Чего удивляться, что мы идем по жизни на цыпочках. В чем я ошиблась? Сказала что-то не так? Ах, вернуть бы вчерашний день! У-у-у.
Не спорю, у меня изуродованное лицо. В детстве меня лягнула лошадь. Вы разве не заметили? Любимая лошадь матери. Когда она сдохла, мать отдала набить из ее головы чучело и повесила на стену в доме, где я выросла. Это не мой рот, не мой подбородок, не мой нос.
Пит и Джо без конца говорили о смерти, увечьи, изнасиловании и убийстве. Я слышала их сквозь стену. Они были вынуждены показать мне достопримечательности Вашингтона по распоряжению Дэнди, но каждую минуту оглядывались по сторонам в поисках насильников и грабителей, так что наша прогулка не доставила мне удовольствия. Эти шизофренические страхи заразны. С тех пор улицы кажутся мне опасными; там полно темных закоулков, где любой, если только представится случай — а что еще надо? — может внезапно наброситься на тебя, прижать к стене и изнасиловать.
Я, которая никогда раньше не боялась ничего и никого, теперь рассматривала бесстрашие как недостаток воображения.
По мере того, как Дэнди утрачивал свою любовь, я утрачивала самоуважение. Я сделалась слезливой, принялась упрашивать и молить. Побудь со мной, не уходи, разве ты меня больше не любишь? Что я сделала? Разве я это заслужила? Как ты можешь быть так жесток?
Мне бы не хотелось вспоминать об этом времени. Джо и Пит подкрались ближе. Я видела, как сочится сигаретный дым из-под двери спальни прежде, чем его всасывал кондиционер.
Как-то ночью, когда я лежал одна, без сна, и плакала, открылась дверь, и они вошли в комнату. Джо сел на постель с левой стороны, Пит — с правой. Они так часто говорили о насилии, что, естественно, это было первое, что пришло мне в голову.
Дэнди лишил меня своего покровительства, подумала я. Оставил меня слугам, собакам. Я — крошки с его стола; они станут обнюхивать меня, лизать. Слишком долго он пиршествовал под их алчными носами. Они прожорливы, злы и голодны.
Им не надо было много говорить. Джо сидел слева, Пит — справа. Одеяло крепко прижало меня к кровати. У меня немного текло из носа, ведь я плакала, и мне было не выпростать руку, чтобы взять платок.
Они сидели и смотрели на меня. Затем Пит подвинулся.
«Лучше сядь», — сказал он.
Ночная рубашка на мне была шелковая, с кружевами. Купленная в магазинчике внизу. В этой гостинице останавливались крупные чиновники и политики, встречались там со своими любовницами и покупали такие рубашки в подарок женам, без сомнения, надеясь так или иначе связать фантазию и реальность. Настоящий шелк, настоящее кружево. Качество!
Дома я плавала нагишом в смешанной компании и не видела в этом ничего дурного. Тело есть тело, все мы, девушки, так думали в пику своим матерям — а не орудие соблазна. Грудь дает пищу младенцу или эротическое наслаждение тебе самой и твоему партнеру при подходящих условиях — и все. Прикрывай ее или обнажай — какая разница? То, что условия могут быть навязаны помимо твоей воли, мне и в голову не приходило.
— Сядь, — повторил Пит, — мы хотим тебе что-то показать.
Я села, и кружевная оторочка рубашки спустилась ниже сосков. Я чувствовала это, но не опускала глаза. Джо протянул руку и дотронулся до правой груди.
«Нет», — сказал Пит, и Джо подтянул верх рубашки, улыбаясь, с дружеским, понимающим и отеческим видом, сперва с правой стороны, затем с левой, пока я снова не приняла приличный в их глазах вид.
«Так-то лучше», — сказал Джо. И я почувствовала то, что они хотели дать мне почувствовать — что я беспомощна, что они могли бы изнасиловать меня, если бы хотели, но они не хотят, ведь даже для них я не больше, чем шваль. Я могла заразить их безволием или потворством своим желаниям, или любыми другими качествами, которые пенились и кипели в изнеживающем тепле моего тела — этого рассадника зла. Я существовала в женской плоти; была вместилищем для сексуальных отбросов мужчины. И поскольку, считали они, я сама это выбрала, ничем другим я быть не могла.
Американцы не придают особого значения силам, лежащим вне нашего контроля. По их мнению, каждый человек сам выбирает свою участь — и свой образ жизни. Им некогда возиться с беспомощными, потерявшими надежду, отчаявшимися. Тот, кто бредет по этому пути, тоже, видимо, сам его избрал. В рациональном рассудке нет места жалости. Меня Пит и Джо, безусловно, не жалели.
Пит хотел показать мне фотографию в вечерней газете. Дэнди в ресторане рядом с молодой женщиной. Он глядел ей в глаза и улыбался: они поднимали бокалы и улыбались. Все окружающие тоже улыбались. Друзья Дэнди и его коллеги — те, с которыми я не встречалась. «Самый молодой сенатор пьет за здоровье самой старшей дочери». Не сомневаюсь, что она спала в батистовой сорочке. И при открытом окне.
