«Москва, спаленная пожаром». Первопрестольная в 1812 году - Васькин Александр Анатольевич (читать книги онлайн без TXT) 📗

Читали ли москвичи афиши Ростопчина, следуя его призыву?

Да, читали. «Понимали все»? Да, понимали, недаром, чиновник генерал-губернаторской канцелярии Булгаков, видя из окна и реально описывая события, постоянно считал своим долгом следовать ростопчинской интонации «шапкозакидательства»: «Вот тебе послание графа к жителям Москвы. Этот человек почитаем всем городом. Он суров и справедлив», – писал он брату 13 августа.

Но это же письмо можно трактовать и по-другому: Булгаков, как и многие москвичи, «ничего не толковал», как требует в своей афише Ростопчин. Т. е. не болтал, а дело Верещагина послужило ярким примером того, как опасно болтать то, что не следует.

Губернатор Ростопчин рассматривает горящую Москву.

Карикатура. 1810-е гг.

И, наконец, последнее из известных писем Булгакова того периода, написанное 21 августа.

Кажется, что уж кому как не чиновнику по особым поручениям при московском генерал-губернаторе знать и осознавать правду, но, видимо, магия ростопчинских афиш была слишком велика: «Граф сделался в Москве предметом всеобщего обожания. Попечительность его о благе отечества и особенно Москвы не имеет пределов. Посылаю тебе здесь разные его афиши, картинки и бюллетени, по городу ходящие. Мы здесь очень покойны. Барклай наконец свалился:

Ты не можешь себе представить, сколько здесь вздорных слухов и как наши дамы пугаются. Это побудило графа напечатать афишу, здесь приложенную». [52]

Не только Александр Булгаков, но и другие жившие в то время в Москве, посылали афиши своим знакомым в провинции, благодаря чему интерес к ростопчинским сочинениям обозначился далеко за пределами Москвы. Афиши Ростопчина стали чем-то вроде сувениров. Вот и двоюродный дядя Льва Толстого Дмитрий Михайлович Волконский еще 7 июля сообщал в дневнике: «Писал я в Ясную кн. Николаю Сергеевичу и послал ему разговор мещанина Чихарина о французах». [53] Имеется в виду одна из первых афиш, а упомянутый князь – это живший в Ясной поляне дед писателя, прототип старого князя Болконского из «Войны и мира» – Н.С. Волконский.

«Я употребил все средства к успокоению жителей и ободрению общего духа», – будет оправдываться уже позднее Ростопчин. Действительно, основной своей задачей он считал обеспечение мер по пропаганде и агитации среди населения. Для того чтобы знать о том, какое впечатление производит на москвичей то или иное известие с фронта, он пользовался услугами агентов, толкавшихся среди народа на оживленных площадях, рынках, кабаках и гостиницах. Каждый день они докладывали ему содержание услышанных разговоров и затем получали задание распространять по Москве новые слухи, способные, по мнению градоначальника, успокоить горожан. Общественное мнение разделилось на два лагеря: одни верили Ростопчину, другие – своему предчувствию:

«Москва день от дня пустела; людность уменьшалась; городской шум утихал, столичные жители или увозили, или уносили на себе свои имущества, чего же не могли взять с собой, прятали в секретные места, закапывали в землю или замуровывали в каменные стены, короче сказать, во все места, где только безопаснее от воровства и огня.

Мать городов – Москва – опустела, сыны ее – жители – бежали кто куда, чтоб только избавиться от неприятельского плена. Да было много таких, которые, по своему упрямому характеру и легкомыслию, не хотели верить, что Москва может быть взята неприятелем… Эти люди утверждали, что московские чудотворцы не допустят надругаться неверных над святынею Господней! А другие, надеясь на мужество и храбрость войска, толковали: французов не токмо русские солдаты, как свиных поросят, переколют штыками, но наши крестьяне закидают басурманов шапками. Прочие уверяли, что для истребления неприятельского войска где-то на мамоновской даче строится огромной величины шар с обширной гондолой, в коей поместится целый полк солдат с несколькими пушками и артиллеристами. Этот шар, наполненный газом, поднявшись на воздух до известной высоты, полетит на неприятельскую армию, как молниеносная, грозная туча и начнет поражать врагов, как градом, пулями и ядрами; сверх того, обливать растопленною смолою». [54]

Верхние торговые ряды. Вид Старой площади в Москве.

Гравюра Д.С. Лафона по оригиналу Ж. Делабарта. 1795 г.

О шаре мы еще расскажем, а вот от кого москвичи узнали, что «наши крестьяне закидают басурманов шапками»? Нетрудно догадаться от кого – от Федора Васильевича Ростопчина, московского генерал-губернатора. Ему же обязаны и следующей дезинформацией:

«Во время ретирады русской армии через Москву, те же неверящие говорили: «Наши войска не отступают от неприятеля: но, проходя столицею, ее окружают для защиты; в самом же городе назначена главная квартира, почему по всем обывательским домам расставлены, на каждый двор по две и по три подводы с кулями муки, чтоб печь из нее для армии хлебы и сушить сухари». Ну что тут сказать? Иногда хочется поверить даже в то, чего, в принципе, быть не может. А люди-то верили.

«Сибирь» – самое страшное слово для московских иностранцев

Чтобы вызвать в народе «удовольствие», Ростопчин поставил себе цель выслать из Москвы чуть ли не всех иностранцев: французов, немцев, поляков, итальянцев, евреев (последние, по его мнению, были опасны тем, что содержали кабаки).

Об этом он сообщал императору:

«Плуты крестьяне – лучшая в мире полиция. Они хватают все подозрительное и сию минуту приведен ко мне жид, должно быть шпион».

Со свойственным Ростопчину артистизмом некоторые наказания были обставлены весьма красочно.

Например, генерал-губернаторского повара Теодора Турне публично высекли плетьми на Болотной площади (именно эта гражданская казнь привлекла внимание проезжавшего мимо Пьера Безухова), досталось и немцу-портному Шнейдеру, и французу Токе. Не в меру разговорчивого поляка Реута выслали в Оренбург, еще дальше – в Сибирь – отправили француза Гиро. А о том, что не забыл Федор Васильевич и того самого доктора Сальватори, пользовавшего предшественника Ростопчина, фельдмаршала Гудовича, мы уже писали.

В эти дни наиболее часто произносимым словом в домах московских иностранцев было «Сибирь».

Московский француз и театральный режиссер Арман Домерг вспоминал: «Быстрое продвижение Наполеона, вселяя сильные страхи в умы жителей Москвы, ухудшило наше печальное положение: с этого момента за нами установили гласный надзор. Мы ежедневно видели французов, которых отправляли в Санкт-Петербург или в Сибирь. На наших глазах арестовали г-на Этьена, исполнявшего обязанности учителя в доме богатого вельможи, и молодого Эро, заканчивавшего в тот момент сборник анекдотов и поэму, прославлявшую Александра; его панегирик императору не смог уберечь его от суровой ссылки. Двоих этих несчастных посадили в кибитку и отправили в Сибирь». [55]

Для того чтобы высылка проходила организованно, всех иностранцев включили в специальные «черные» списки, куда и угодил Домерг. Его нашли, даже несмотря на то, что он спрятался в доме шведского консула Сандлерса. Домерга взяли прямо за обеденным столом. Было это 20 августа. Не пытавшегося сопротивляться француза увели с собою квартальный и два будочника, вооруженных алебардами. Его усадили в кибитку и повезли в полицейский участок. Охрана ему очень пригодилась, т. к. все время, что кибитка ехала по улицам, в адрес арестанта неслись проклятия из уст встречавшихся на пути москвичей. Единственным существом, испытывавшим к Домергу добрые чувства, был в этот момент его верный пес – «великолепный сибирский грифон», бежавший за кибиткой.