Идеальный вариант (сборник) - Райт Лариса (читать книги .TXT) 📗
На раскладушке этой, кстати, Ирочка частенько засыпала. Аскетичные условия Натальи Павловны с отсутствием даже необходимой мебели казались гораздо комфортнее, чем собственная большая комната, в которой умудрялись помещаться два шкафа, комод, обеденный стол, который на ночь покидал привычное место и переезжал к окну, раскладной родительский диван, бабушкина кровать с ширмой, Ирочкина кроватка и ящик с игрушками. По ночам малышка иногда просыпалась и слышала бабушкин храп, папин возмущенный шепот о том, что «уснуть невозможно», и мамины обещания подарить ему беруши – слово непонятное, но красивое. Время шло, мама ничего не дарила, и ценность загадочных берушей в Ирочкином сознании возрастала. Один раз на очередное папино: «Вот дадут разрешение, и тогда…» – она (тогда уже заговорившая, наконец) сказала:
– И тогда у тебя будут беруши.
– Что? – Папа недоуменно вскинул брови, потом расхохотался и, бросив красноречивый взгляд на тещу, заметил: – Вот как раз нет. Там, надеюсь, они не понадобятся.
Страна, в которой человеку не нужны даже беруши, сразу сделалась в тысячу раз чудесней. Но это чуть позже.
А раньше в их комнате был храп, папин шепот и тихий, какой-то грустный мамин смех. У «музыкантши» была только музыка. И когда не нужны были ни куклы, ни конфеты, девочка ею наслаждалась.
Еще она любила сказки. За ними ходила к деду Мирону. О нем даже бабушка отзывалась в несвойственной ей уважительной манере.
– Ветеран! – Конечно же через два «э», упрочив слово энергичным кивком.
У того были густые усы, деревянная палка вместо левой ноги и новый анекдот каждый день. Их малышка не понимала, но взрослые смеялись от души, что, конечно, делало и без того привлекательную фигуру Мирона Ильича еще интереснее в глазах ребенка. Сказки тоже были забавные: не про Репку или Курочку Рябу, что рассказывали в Ирочкиной комнате, а про винтовку Аришу, пулеметчицу Глашу да санитарку Танечку, которые всякий раз находили способ обмануть то серого волка, то неуклюжего мишку, а то и над самим злым фрицем посмеяться. Фриц представлялся чудищем с рогами и длинным хвостом. Став взрослой, девочка поняла, что была не так уж не права, ибо нет на свете зла хуже фашизма. Домашние эту истину и тогда отлично понимали, а потому проявляли к Мирону Ильичу всяческое почтение, а папа даже позволял себе шептать, что «если и будет о ком горевать на чужбине, так только о Мироне».
– А Лейсманы? – картавила Ирочка.
– Рейзманы? – Папа прижимал указательный палец к губам и шептал еще тише: – Так они первыми там окажутся.
Рейзманы занимали в квартире целых три комнаты – их было много. Родители – Исаак Львович и Фира Наумовна. Дети: пятнадцатилетний Борька, двадцатилетний Венька и Викуля, возраст которой приближался к тридцати. У нее было трое детей: семилетние близнецы Илька и Вилька, дружившие с детишками Фащуков, и Ирочкин ровесник – карапуз Минька. Семья малышке нравилась, за исключением разве что самого младшего сына старшей сестры, хотя тот ничего плохого не делал: игрушек не отбирал, не толкался и вообще не особенно замечал девочку. Он хвостом ходил за мамой, буквально держась за ее юбку, и хныкал, стоило ей оставить сынулю хотя бы на секунду. Ирочке, проявлявшей самостоятельность буквально с пеленок, такое поведение интуитивно не нравилось. А потому, когда собирались вместе с Рейзманами на Новый год или на очередные именины и папа, щелкая Миньку по носу (тот, естественно, разражался плачем), говорил: «Жених», поглядывая в сторону дочери, девочка пугалась, сначала неизвестно чего, а потом и вполне конкретно этого. То, что из него не получится путного мужа, уяснила довольно рано – лет в шесть. Мальчик был классическим еврейским сыном в самом плохом смысле этого слова: он не просто любил мать, а не замечал никого вокруг, кроме нее. Ну и прекрасно. Зачем же конкурировать с такой преданной любовью. Тетя Вика, кстати, тоже ей нравилась, но не до такой степени. В общем, Миньку Ирочка сторонилась, но потом перестала, когда выяснилось, что уезжать собираются только старшие Рейзманы с сыновьями, Викуля с семьей оставалась в Москве.
– Вот ведь незадача, – поделилась как-то с бабулечкой Фира Наумовна мыслями о зяте. – Вроде наш человек, свой. А уперся рогом и ни в какую. У меня, говорит, одна родина, и нечего меня соблазнять исторической. Здесь родился – здесь и умру. Я ему говорю: «О детях подумай! Им-то на кой умирать тут?» Он свое: «Мне эта страна ничего плохого не сделала». Я спрашиваю: «А хорошего?» Ответить, конечно, не может. Помалкивает. Но все свое твердит: «Не хочу уезжать, и все».
– Кто не хочет, – вздыхала в ответ бабуля, – а кто и не может. Я-то думала: гол, как сокол, так хоть вывезет нас отсюда. Но нет: сидим, ждем.
Это был намек на папу, которому раз за разом отказывали в разрешении на выезд, ссылаясь на то, что в начале карьеры младшего научного сотрудника он успел год поработать в «ящике» и считался обладателем секретной информации, о которой, естественно, не имел ни малейшего представления.
– А что делать? – понимающе развела руками Фира.
– Нечего.
Другого выхода, кроме вечного ожидания, не было. Сама бабулечка, хоть и бредила Израилем и форшмаки готовила великолепные, по крови к угнетенному народу относилась с большой натяжкой. Чистокровным евреем из всех родственников был только прадед, а дочь свою – Ирочкину маму – родила она от человека по фамилии Петров, так что права на отъезд без папы – Моисея Натансона – они, возможно, и имели. Только права эти были какие-то птичьи.
– Мой тоже все откладывает, – теперь Фира Наумовна жаловалась на мужа. – То одну разработку надо закончить, то другую. Каждый год слышу: «Вот закончу проект, и подадим документы». Я говорю: «Так и жизнь закончится», а он усмехается только.
– Мужчины, – с пониманием поддержала бабулечка. А Ирочка поняла только, что она когда-нибудь все-таки уедет, а противный Минька останется здесь, и это радовало.
Расстраивало другое. Здесь должно было остаться все остальное: Машкины куклы, раскладушка, на которой она уже с трудом помещалась, Мироновы сказки, веселые Илька с Вилькой, забавно дерущиеся в коридоре, кошка Фащуков, два раза в год исправно приносившая хорошеньких, пушистых котят, которых всей квартирой старались пристроить в хорошие руки. На Ирочкином счету было целых три: одного взяла воспитательница в детском саду, второго – дворничиха Клава, а третьего – кассирша из булочной, у которой пятилетняя непосредственная кроха поинтересовалась:
– Тетенька, а почему вы такая грустная?
– У меня котик умер.
– А у нас для вас новый есть.
Из-за кошки с котятами маленькая девочка грустила больше всего, но папа обещал, что «там» они заведут кошку. И не соседскую, а самую что ни на есть свою.
– Может даже, и собаку.
– Собаку?! – не поверила Ирочка.
– А что? И собаку. Отдельные хоромы – это тебе, Ирулька, не коммуналка какая-то.
И девочка принималась ждать отъезда с утроенной силой. Время, однако, шло, а разрешение все не подписывали. Знающие люди советовали «сунуть кому надо», но папа с гордым видом объявил, что «совать не умеет и учиться не станет».
– Зря, – вздыхала мама.
– Тьфу! – высказалась бабушка.
– Правильно! – прозвучал из-за стены бас Исаака Львовича, и тут же послышалось смущенное Фирино:
– Изя!
Мама вспыхнула, бабушка хлопнула дверью, отправляясь в вечную очередь, а Ирочка открыла атлас пород собак и начала рассматривать анорексичных борзых, толстых, неповоротливых бульдогов, маленьких, задиристых шпицев и холеных, явно умных овчарок. Они нравились больше других, но папа заявил, что «этой немчуры» в доме не потерпит, «даже в отдельной квартире».
– Есть еще восточноеловейские. – Ирочка и в шесть лет продолжала слегка картавить, что оставляло папу равнодушным, маму огорчало, а бабушку радовало. Легкую картавость она отчего-то считала характерным признаком национальной принадлежности.
– Ну, еловейская еще куда ни шло, – соглашался папа, и девочка, листая атлас, задерживалась на снимке восточноевропейской овчарки. В ее детской иерархии ценностей та заняла почетное второе место после берушей. Или все-таки первое? Про беруши она частенько забывала, а про собаку помнила всегда. Так что если и были в сознании очевидные расстройства, связанные с отъездом в Израиль (она, наконец, выучила слово), все меркли по сравнению с перспективой обретения собаки.
