Ящик Пандоры - Вербер Бернар (онлайн книга без TXT) 📗
– Это любопытно: марихуана ослабляет память.
– Однажды, в день смерти моей матери, он переборщил и «заторчал» гораздо серьезнее обычного. Он бредил, твердил, что угодил в другое измерение. Очутился в зазеркалье. После этого он уже не стал прежним. Видимо, у него в мозгу что-то стряслось, словно скала рухнула. Он перестал узнавать людей. Вышло так, что он как раз собирался на пенсию. Дотянул кое-как до конца учебного года под прикрытием коллег и руководства, после чего попал сюда.
– Понятно. Иногда наркотики вызывают такое вот резкое крушение памяти.
На ночном столике, рядом со стаканом, лежат цветные таблетки. Рене указывает на них врачу:
– Это что?
– Снотворное.
– Какое?
– Бензодиазипин, способствует также расслаблению, без него он был бы гораздо более нервным и агрессивным. Знаете, иногда от таких передач у него бывают вспышки гнева: он принимается обличать банки, выборных деятелей, вообще общество потребления. В такие моменты он даже может причинить вред себе и остальным.
Рене жалеет, что плохо знает химию и не понимает, каким образом бензодиазипин превращает людей, когда-то ходивших в атаку на общество, в баранов, галлюцинирующих от документальных подделок. Он огорченно качает головой:
– Значит, ему можно как-то помочь?
– Надо вызывать у него эмоции, только мы не знаем, как это делать.
Рене поневоле начинает придумывать варианты.
Приключения, опасности, секс, рок-н-ролл – вот что ему нужно. В этой клинике не выписывают таких рецептов?
– Чаще его навещайте. Здесь у Эмиля совсем мало друзей. Он сразу забывает оказанную ему услугу. Люди принимают это за неблагодарность и перестают ему помогать.
Еще бы, он даже своего единственного ребенка не узнает.
– Мне неприятно вам это говорить, но доходит до того, что ваш отец нервирует других больных. Такие, как он, постепенно оказываются в изоляции, а если их не навещают родные, то все становится еще хуже. Ваш отец еще не настолько плох, но, боюсь, без внешнего стимулирования он будет дни напролет смотреть эту белиберду про заговоры. Пока что он делает перерывы хотя бы на еду, но есть опасение, что дальше будет хуже.
Отец застыл перед экраном с широко распахнутыми глазами, со слегка отвисшей челюстью.
Рене отворачивается, пряча ползущую по щеке слезу.
На настенных часах 22:51.
Ему страшно. Как пройдет вечер? Сможет ли он сам, без помощи гипнотизерши, спуститься на нижние этажи своего подсознания, туда, где тянется коридор с дверями, главная из которых – дверь 001, за которой произошла эта невероятная встреча?
Геб? Странное имя.
Рене Толедано наскоро готовит себе ужин из полезных для памяти продуктов: стаканчик масла из печени трески, который он выпивает залпом; тарелка скумбрии с брюссельской капустой; абрикосы, изюм, орехи.
За едой он ищет на компьютере новости о выловленном из Сены бездомном.
Из головы не выходят лицейские уроки и растущая враждебность учеников. Вспоминается фраза отца: тому, кто привык ко лжи, правда всегда подозрительна.
Рене вспоминает антиутопию Джорджа Оруэлла «1984», где пропагандисты каждое утро переписывают историю, приспосабливая ее к политическим требованиям момента и не опасаясь впасть в противоречие, потому что всех научили забывать.
Стадо послушно жует, не задавая вопросов об историях, которыми его пичкают… О критике нет речи. Доказательства никого не волнуют. Люди стремятся к консенсусу, чтобы всем вместе блеять одну ноту.
Рене глубоко дышит.
История все больше становится политическим вопросом. В своей «Истории Франции» Жюль Мишле установил официальный канон для всех французов последующих поколений. Это он отобрал «звезд», имевших право на увековечивание: Верцингеторикс, Людовик XI, Жанна д’Арк, Генрих IV, Франциск I, Людовик XIV, Наполеон…
То же самое происходило в других странах, где утверждалась официальная правда об официальном прошлом, систематически легитимизировавшая действующую власть, как будто она была плодом непреложного дарвиновского закона эволюции.
Слабых стирают с карты. Остаются только сильные. Но в природе все не так. Она не устраняет, а добавляет. Интерпретацией занимается потом человек, преследующий собственные интересы.
Сам Дарвин хотел легитимизировать жестокие политические системы по принципу «если победили, значит, были правы».
От таких мыслей Рене впадает в глухую ярость и сжимает кулаки.
То, что это все мне настолько небезразлично, неслучайно. В глубине души я знаю, что мне предстоит моя личная война. Это долг памяти. Памяти о побежденных. Памяти о жертвах, униженных палачами и лишенных возможности свидетельствовать. Их версии фактов не уцелели.
Он делает себе крепкий кофе, чтобы продержаться как можно дольше, а потом обустраивает на ковре гостиной специальное место для «самогипноза».
Он делает кольцо из подушек, одну подушку кладет посередине. Расставляет свечи. 23:06.
На стенах гостиной ухмыляются маски. Если бы не «инцидент» со скинхедом, он бы не знал забот, а теперь эта смерть не дает ему покоя, несмотря на умиротворяющее влияние встречи с Гебом.
На мне убийство. Не плата ли это за открытый ящик Пандоры с моими прошлыми жизнями?
Он чувствует нервозность. Зажигает все свечи, гасит свет, чтобы не мешало электрическое освещение. Смотрит на свои часы: 23:22.
До сеанса считаные секунды. Наконец-то я узнаю.
Он садится в позу лотоса, с прямой спиной и расправленными плечами, как у Геба.
Раз у него такая поза, значит, она самая лучшая. Во всяком случае, это правильнее, чем разваливаться в кресле, как я делал раньше.
Он набирает в легкие воздух и долго выдувает его через нос.
23:23.
Он опускает занавес век, замедляет дыхание, старается замедлить сердцебиение, представляет себе лестницу.
Он медленно спускается по десяти ступенькам: первая, вторая, третья… После десятой он оказывается перед бронированной дверью бессознательного. Достает ключ, вставляет его в замочную скважину, поворачивает, открывает толстую дверь, попадает в коридор с красным ковром и пронумерованными дверями.
Он уверенно шагает к дальней двери под номером 1.
Поборов страх, он хватает ручку и распахивает дверь.
Ясный день, дует сильный – сильнее, чем в прошлый раз, – влажный ветер, гнутся кокосовые пальмы, на берег обрушиваются волны. Дельфинов не видно. Вдалеке сидит в точности в той же позе Геб. Подойдя, Рене видит разницу: в этот раз глаза у него открыты. Учитель истории садится с ним рядом.
– Здравствуй, Геб. Как завершилось вчерашнее землетрясение?
– Здравствуй, Рене. Спасибо, что спрашиваешь. Ничего, не беда. Так, небольшие толчки. Как я и думал, в некоторых домах треснули стены, ну да ничего.
Они внимательно смотрят друг на друга.
– Который у тебя сейчас час, Рене?
– Сейчас ночь.
– Тогда правильнее сказать тебе «добрый вечер».
– А у вас?
– Здесь рассвет.
Ветер крепчает, вдали волны с шумом обрушиваются на скалы.
– Кстати, мне бы хотелось узнать, в какой эпохе ты живешь, Геб.
– Я живу в 2020 году, а ты?
– Сказать по правде, я тоже, но, думаю, у нас разные календари.
– Я живу в 2020 году после Атума, первого человека.
– А я в 2020 году после рождения Иисуса Христа, считавшегося мессией.
– Значит, ты правильно сказал, у нас разные календари. Есть один способ разобраться, что у нас за эпохи: покажи мне свое небо. Я астроном, я могу определить, в каком ты году по расположению планет и звезд.
– Как же показать тебе «мое» небо?
– А ты открой глаза.
– Если я так сделаю, то разъединюсь с тобой.
– Знай, возможно все, если верить. Ты можешь открыть глаза и показать мне свой мир, не прекращая нашей духовной беседы.
– Наша связь прервется.
