Мы были юны, мы любили (Любовь – кибитка кочевая, Шальная песня ветра) - Туманова Анастасия (книги читать бесплатно без регистрации .TXT) 📗

– Вот что, цыганка… Ты того… Не вой попусту, время-то идет… На ногах сюда прибегла? Иль на телеге? Одна иль со всеми вашими?

– Од-д-дна… В те-те-телеге… Чтоб тебе, вурдалак, до света…

– От, то хорошо! Эти-то двое, сама видишь, дышут ишо, так давай мы их тебе загрузим, и вези скорейча до своих, здесь напрямки можно, я короткую дорогу на Новочеркасск покажу. Авось помогут дохтура-то. И на нас не зверись, мы ить тоже люди. Оно, конешно, срамотно бабу бить, так расстервенились, не враз собразили… А она прямо ж под палки сама кинулась и…

Варька, не дослушав деда, вскочила на ноги одним прыжком и кинулась вверх по склону оврага, чтобы подогнать ближе лошадей. Казаки перенесли Илью и Настю в телегу, проводили Варьку до развилки и, стоя у обочины, еще долго провожали глазами раскачивающуюся цыганскую колымагу. Варька этого не видела: она, глотая слезы и дорожную пыль, гнала лошадей. Остановилась она лишь на минуту – возле перевернутой телеги брата. Перерезав ножом постромки, Варька освободила гнедых, и те привычно побежали сзади. Ни рассыпавшихся с телеги узлов, ни сложенного шатра Варька поднимать не стала. О том, что мертвый Мотька остался там, в овраге, она вспомнила, лишь отмахав шесть верст.

Табор Варька догнала к вечеру, уже под Новочеркасском. Илья к тому времени начал стонать и шевелиться, хотя и не открывал глаз, и Стеха уверенно сказала: «Этого сама вылечу». А Настю, которая так и не пришла в себя, отнесли в больницу, где старая сестра, покачав головой в застиранной косынке, сказала: «Красивая цыганочка… была».

– Так она умерла?! – рванулся Илья.

– Жива пока. – Варька шумно высморкалась в тряпку. – Лицо вот ей располосовали здорово. Ну, там ребра еще, нутро отбили… Ведь, если бы не она, мне бы тебя точно там рядом с Мотькой бросить пришлось. Она на себя много приняла, лежала на тебе, закрывала… Ты что, не помнишь ничего?

– Нет… – Илья отвел глаза, словно в том, что он потерял тогда, в овраге, сознание, было что-то постыдное. Украдкой осмотрелся. С изумлением увидел, что табор почти пуст: лишь собаки лежали под телегами, да три или четыре старухи, нахохлившись, как вороны, сидели у шатров. Куда-то делась даже горластая ребятня, и среди палаток стояла непривычная тишина.

– Варька, а… наши все где?

– В больнице, где ж еще… Ждут, когда Настька очуется.

– А к ней можно?

– Не, там доктор сердитый, кричит, не пускает… Эй, ты куда?! Илья! Стой! Упадешь по дороге, меня Стеха убьет! Она строго-настрого чтобы не вставал велела и тряпку прикладывать… Да куда же ты верхом, безголовый?! Меня-то подожди!

Но чубарый жеребец, которого Илья даже не потрудился заседлать, уже пылил по дороге к городу. Варька вскочила, подхватила юбку и помчалась следом.

Во дворе больницы, желтого, облезлого здания на окраине Новочеркасска, сидели и лежали таборные цыгане. Курили трубки, негромко разговаривали, передавали друг другу фляги с водой. Иногда то одна, то другая женщина лениво вставала и отправлялась за дощатую ограду, чтобы поприставать немного к проходящим мимо обывателям: вечером, хочешь не хочешь, нужно кормить семью. Вдалеке торчало несколько зевак. Горожанам было любопытно, с какой стати целый табор расселся в больничном дворе и четвертые сутки отлучается только на ночь. Иногда через двор пробегала озабоченная сестра в сером переднике, и цыганки, вскочив, гуртом кидались к ней:

– Ну что, брильянтовая, аметистовая, раззолоченная, что?! Как там наша?

– Да ничего! – сердито отмахивалась сестра. – Налетели, вороны! Не опамятовалась еще! Вечером доктор приедет, все скажет!

Когда за оградой раздался дробный, приближающийся топот копыт, цыгане встревоженно загудели и на всякий случай встали, уверенные, что явилось какое-то начальство. Калитка была открыта, и когда в нее на взмыленном жеребце карьером влетел запыленный до самых глаз Илья, его даже не сразу узнали. А узнав, восторженно заголосили:

– О, Смоляко! Глядите – Смоляко!

– А утром еще телом недвижным лежал, хоть в гроб клади!

– И семь пуль заговоренных его не возьмут! Стеха, гляди, а?!

– Ну, гляжу. Чего хорошего-то? – Старая Стеха не спеша подошла к Илье, спрыгнувшему с жеребца и тут же прислонившемуся к забору. – Чяво, ты в своем уме аль нет? Я из-за тебя четвертую ночь толком не сплю, а ты все мои мученья на ветер пускаешь?! Ну чего ты верхи взгромоздился-то? Куда тебя нелегкая понесла?!

– Как Настя, Стеха? – хрипло спросил Илья. По лицам цыган он видел: непоправимого еще не произошло.

– Как, как… Не в себе пока. Вот, доктора ждем. Да ты ложись, дурная голова, что ты, Настьке поможешь, что ли, если будешь тут посередь двора пугалом торчать? Эй, чяялэ [22], дайте ему подушку какую ни то…

– Обойдусь. – Илья сел на землю, обхватив колени руками. Потом, покосившись по сторонам, все-таки лег. Голова болела, кружилась, подступала тошнота, перед зажмуренными глазами плавали расходящиеся зеленые пятна, и, когда Стеха, ворча под нос, сунула ему под голову свернутую подушку, он не стал спорить.

Через полчаса прибежала запыхавшаяся, растрепанная Варька, которая сначала долго кричала на растянувшегося на траве Илью, потом уговаривала его вернуться в табор, потом плакала, снова ругалась, призывая в помощь всех святых, потом поняла, что брат ее не слушает, села в пыль и с новой силой залилась слезами. Старая Стеха стала уговаривать ее, а Илья даже не поднял головы. Варькины причитания доносились до него словно сквозь пуховую перину, он почти не понимал того, что говорит сестра, потому что в голове, заглушая Варькины вопли, тяжелым маятником билось одно: Настя… Настя… Настя…

К вечеру приехал худой, вихрастый, морщинистый, похожий на студента-перестарка доктор, отмахнулся от насевших на него цыганок, как от мух, и быстро убежал внутрь здания. Женщины разочарованно вернулись на насиженные места.

– Все равно ничего не скажет, дух нечистый… надо уходить, ромалэ. Завтра опять придем. Варька, ты с нами? Илья, вставай!

– Идите, – не двигаясь, сказал Илья. – Я тут останусь.

– Ты что, дурной! Выгонят же все равно!

– Пусть попробуют.

– Стеха, скажи ему! – взмолилась было Варька, но старуха только покачала головой и сунула в рот чубук изогнутой трубки.

– А… Нет ума роженого, не будет и ученого. Оставь его, девочка, идем.

– Нет уж, я тогда тоже останусь, – сквозь зубы проговорила Варька и решительно уселась рядом с братом.

Час спустя, уже в сумерках, несколько сестер под командованием надсадно кашляющего старика-сторожа в самом деле попытались было выставить их, но Илья даже глаз не открыл, а Варька подняла такой крик, объясняя, что у нее там «безо всяких чувствий» лежит сестра и что она шагу с этого двора не сделает, хоть ее убей, что отступился даже сторож:

– А бог с ими, нехай сидять… Не то всех больных перевозбудять, мне же от Андрея Силантьича и влетить…

Ночь брат и сестра провели без разговоров. Варька сидела безмолвной статуей, обняв колени и положив на них голову в съехавшем на затылок черном платке; то дремала, то, вздрогнув, обводила взглядом пустой, залитый лунным светом больничный двор, вздыхала и снова роняла голову на колени. Илья не спал, смотрел в фиолетовое, исчерченное ветвями ветел, полное звезд небо, морщился от ноющей боли во всем теле. Спокойно, без сожаления, думал о том, что, если Настька выживет, шагу он больше не сделает к чужим лошадям. Никогда. Пусть это даже будут чистокровные золотые донские или ахалтекинки, пусть вороные кабардинки, пусть знаменитая орловская порода, без всякого пригляда, без привязи и без сторожей – гори они все… Никогда, господи, слышишь, думал Илья, глядя на далекие, холодно мерцающие звезды до рези в глазах. Вытяни только Настьку мне, оставь мне ее… Мотьку вот взял… а зачем? Что он – конокрадом был стоящим? Мог бы и оставить, господи, с острой горечью думал Илья, понимая, что такого друга, как Мотька, готового за ним и в огонь и в воду, не замешкавшись ни на миг, он уже не найдет. А еще его матери и отцу в глаза смотреть – как? Ведь скажут, что он, Смоляко, виноват, потащил за собой, как всегда… и правы будут. Но тут снова накатывали мысли о Насте, о том, что она может умереть к утру. И в который раз Илья обещал холодному фиолетовому небу: не буду больше, господи, не подойду, не взгляну… не забирай Настьку!