За гранью снов - Хоффман Нина Кирики (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации .txt) 📗
Джулио тогда помогал Эдмунду учиться говорить обычно, ретушировать прозрачность и заглушать музыку в голове, хотя, конечно, жалко было терять такой великолепный звук. Когда Эдмунд старался, он мог маскировать свой чудесный голос.
«Мы уже решили не менять голос», — сказал Табаско.
«Чем меньше мы изменимся, тем быстрее мы вернемся к моему обычному поведению и тем меньше остальные будут вспоминать, что ты здесь».
Джулио почувствовал напряжение и неприятные предчувствия. Это исходило не от него.
«Ладно, в чем проблема?»
«Ты действительно хочешь, чтобы я исчез?»
«Нет!» — И тут Джулио подумал: — О чем я прошу его? Попросить кого-то притвориться невидимым — это почти то же самое, что попросить его уйти. Этого ли я хочу? — «Я не хочу, чтобы люди смотрели на меня с насмешкой, боялись меня или показывали пальцем. Я не хочу, чтобы та девочка, Таша, считала меня каким-то монстром. Я не хочу, чтобы дом воспринимал меня как чужака. Я не хочу, чтобы мама волновалась. И я хочу, чтобы ты остался со мной. Это возможно?»
Табаско молчал долго, очень долго. Джулио подумал: «Ладно, возможно. Теперь все должно измениться. Ну да, конечно, должно. Мне действительно придется стать другим человеком. Может быть, это даже заметят окружающие. Пусть, пусть. Я с этим справлюсь. Если я хочу, чтобы все было, как прежде, это еще не значит, что так оно и будет. Ведь я разговариваю со своим братом. Я должен дать ему немного пространства. Звал ли я его? Нет. Знаю ли я его? Не очень хорошо. Хочу ли я, чтобы он остался со мной? Эй! Он дает мне магические способности! Он хочет сотрудничать со мной! Он пытается научиться быть человеком! Он мне нравится! В чем же дело? Я такой дурак».
Он уже собирался сказать об этом, но Табаско перебил его: «Я могу показать тебе кое-что».
Пласт воздуха засветился пурпурным. Чуть слышно зазвучало пианино, сразу три октавы, и потом еще три аккорда на полтона ниже, когда сквозь пурпур прорвался небесно-голубой цвет. Еще один аккорд, сразу три октавы, ударил совсем низко и задержался на шесть тактов, внеся контрастный черный цвет в эту палитру. Прелюдия Рахманинова. Затем музыка зазвучала энергично: красные фейерверки с оранжевыми полосами, лазоревыми крапинками и всплесками лилового. Они появлялись и исчезали с каждой нотой, а когда звучала самая глубокая нота, во всем этом полотне опять появлялись черные нити.
Потом цвета погасли, звуки стихли.
Джулио сидел и моргал. Волосы на загривке и руках у него стояли дыбом, а по спине бегали ледяные мурашки. В ответ на эти цветные звуки у него в голове возник какой-то образ, чувство, которому он не мог подобрать названия.
Он не мог понять своего отклика. Он знал, что он был сильным, и гораздо ближе, чем когда-либо, к тому, чего он ждал от музыки.
«Забудь все, о чем я тебе только что сказал. Я идиот», — сказал он Табаско.
«Это не…»
В дверь постучали.
— Входи, — ответил Джулио и включил настольную лампу.
В комнату вошла мама. Она присела рядом с Джулио на кровати и спросила:
— С тобой все в порядке? Я слышала музыку.
— Я старался, чтобы было не очень громко, — пробормотал Табаско.
— А было не громко, но все равно слышно. — Она огляделась по сторонам. Магнитофон остался в гостиной. Будильник-радио, стоявший на тумбочке у кровати, был выключен.
— Откуда она звучала? — поинтересовалась мама.
«Ты можешь сделать это еще раз?» — мысленно спросил Джулио.
«Думаю, да».
— Мам, — сказал Джулио и взял ее за руку. — Посмотри.
Через мгновение темнота замерцала красками, зазвучала музыка. Краски сменяли друг друга, картинки появлялись и исчезали, аккорды следовали один за другим… и остановились.
Хуанита долго сидела молча, глядя туда, где только что вспыхивали все цвета радуги, потом повернулась к Джулио.
— Что это было? — шепотом спросила она.
— Это его искусство.
Она протерла глаза.
— Это было красиво, mijo.
— Спасибо, — ответил Табаско.
Джулио чувствовал его смущение.
— Мы пытаемся решить, как нам жить вместе, — сказал чуть погодя Джулио, — и все, до чего я додумался — это попросить его делать вид, что его вовсе нет. Но это несправедливо. Ему тоже есть, что сказать.
Она взяла его голову двумя руками и заглянула ему в глаза мягким, ищущим взглядом.
— Вы оба в одной голове. Может быть, просто постараться быть одним человеком?
— Я не понял, как это? — отозвался Джулио.
— А, может, я сама не понимаю, что говорю, — закончила она, потом наклонилась и поцеловала его в лоб. — Спасибо, что показал мне музыку. До завтра. В одиннадцать мы должны уже быть у Ларсенов.
— Хорошо, — ответил Джулио. И тут у него в желудке забурчало. — Ох! Опять? Мам, я пойду сделаю себе что-нибудь поесть.
— Вот теперь ты ешь, как растущий мальчик, — ответила она. Она, бывало, дразнила его за небольшой рост, пока они оба не поняли, что он, видимо, и не вырастет больше пяти футов трех дюймов. Она и сама была невысокой — пять футов. Она никогда не говорила ему о росте его отца, и вообще ничего о его чертах. Все, что он знал о нем — это то, что он ушел. — Спокойной ночи, mijo, — сказала она.
Да, определенно, надо будет найти еще какую-то работу, чтобы поддерживать эти пламенные привычки.
Он встал, оделся, отправился на кухню и приготовил тосты. Хватило трех кусочков, чтобы утолить голод, вызванный картинами Табаско. Еще какое-то время он посидел за столом. Кончиком пальца он дотрагивался до хлебных крошек, и они сгорали, превращаясь в пепел. Он чувствовал их вкус через кожу: обугленные, хрустящие, вкусные.
Все это так дико!
Идти спать? Нет. У него еще много вопросов.
Он увидел, что из-под двери маминой комнаты не пробивается свет. У нее тоже был длинный день. Очень может быть, что она уже спит. Он как можно тише выскользнул из квартиры и отправился гулять по безлюдным улицам маленького приморского городка.
Свет от фонарей серебрил туман, поблескивал на каплях росы. Воздух пах морской солью, древесным дымом, холодом. Джулио сунул руки в карманы и сжал плечи. Уходя, он накинул куртку, но ночь сегодня была холодной.
И вдруг он согрелся. Он расправил плечи.
«Что случилось?»
«Тебе же не нравится мерзнуть. Тогда зачем это делать?»
«Что?» — И тут он вспомнил обугленные отпечатки на кухонном столе и подумал, что теперь у него был внутренний обогреватель, такой горячий, что мог расплавить металл. Так зачем же мерзнуть?
Мимо проехала патрульная машина, и Джулио спрятался в дверях магазинчика. У следующего перекрестка он свернул с главной улицы и направился к побережью. Через три квартала он подошел к зачарованному дому.
Туман вбирал в себя городские огни и висел над головой, тускло освещая окружающие предметы.
Джулио дотронулся руками до ворот, вспомнив, как дом позволил ему проникнуть под поверхность и как-то почувствовать, кто идет, какая погода, температура воздуха, какое время суток и многое другое.
Ворота открылись. Он прошел мимо зарослей черники к крыльцу и остановился на пару минут. Потом сел на ступеньки. Облокотился спиной о стену и положил ладони на пол.
— Дом, — позвал он.
— Да, Джулио.
— На этот раз ты меня узнал?
— Да.
— В тот раз, когда ты позволил мне стать частью тебя, мне понравилось.
— Мне тоже.
— А когда я вернулся, ты не узнал меня… — Джулио снова испытал это странное чувство потери, отчаяния, тем более глубокого, что дом был таким приветливым, когда ему это нужно было больше всего.
— Но ты и в самом деле был кем-то другим, Джулио.
— А теперь я кто?
— Джулио-Эшуе.
Табаско вздрогнул.
— Джулио-Эшуе-Шиака, — пробормотал дом совсем тихо. Джулио спиной почувствовал, как его будто ощупали пальцами, а его руки будто погрузились в ступеньки крыльца.
Он ощутил, как его руки обволокла лазурь. Со смущением он смотрел, как его руки проникают в дерево.
— Дом?
— Ты же хочешь попасть внутрь?
