Из тупика - Пикуль Валентин Саввич (книги онлайн полностью .txt) 📗
Кузякин пихнул ногой ящик со стрелами:
- Во... том первый! Эй, морской! Хочешь, вместе слетаем?
- Нет. Я тебя боюсь. Ты мужчина слишком злой.
- Это верно, - ухмыльнулся Кузякин и пошел к своему "Старому другу", поджидавшему его на поляне.
- Спиридонов. - крикнул он издали. - А я этого сопляка собью, я ему этого не прощу. И кроме меня, сбить его больше некому!
- О ком ты там? - не понял Спиридонов.
- Да все о нем... о моем ученике, Постельникове! Из-за этой гниды мне пузо зашили гнилыми нитками. Нагибаться больно...
Он ушел над лесом - на север, на север, на север.
Ниже самолета летели гуси - тоже на север...
Глава восьмая
Еще зима над древней Печенгой - зима, и воет в колодце фиорда ветер, задувающий с океана. Здесь параллель шестьдесят девятая, и весною даже не пахнет, лишь посерел лед в ущельях.
Над раскрытым гробом сладко и умильно поют монаси.
Холодное солнце, в дымном венчике, нависает над миром.
- Ныне, хосподи, отпущаеши раба божия...
Теперь что ни день, то покойник: узники Печенгской тюрьмы вымирают. Их держат в ямах бункеров, и только мертвые способны оттуда выбраться. Юнкера охраны вытягивают мертвецов на веревках: "Раз-два - взяли! Еще - взяли!.."
В согласное пение монахов вступает сам настоятель тихой полярной обители, подхватывая могучим басом:
- ...и раба божия Игнатия Власьева-ааа... что был допреж сего, в миру здешнем, машинистом дела минного-ооо... А-а-а!
Волосатая пасть игумена жадно заглатывает сырой морозец.
А на покойнике - поверх тельняшки - форменка-голландка. На груди бескозырка, на которой гвардейская ленточка Сибирской флотилии с вытертым золотом на восьми звонких буквах - "АСКОЛЬД".
Длинными шагами, выкидывая впереди себя стек, подходит к братии капитан Смолл (комендант концлагеря); за ним - переводчик. Монахи, как-то сразу поникнув, с тихим шелестом разбредаются от гроба. Англичанин долго и пристально рассматривает покойника. Минута... две... Резкий шаг в сторону отца Ионафана - и взметнулся стек, упираясь в панагию, надетую поверх старого, засаленного тулупа.
- Большевик?
- Что вы, сэр? Я... боцман. Боцман с бригады крейсеров.
- Он говорит, - сказал переводчик коменданту, - что он не большевик.
- Ну да! Был боцманом. А большевиком - николи...
- Настоятель, - продолжал переводчик, - категорически отрицает свою принадлежность к партии злодеев-коммунистов.
Отец Ионафан широко перекрестил матроса в гробу.
- Мы, монахи, - пробурчал он, - должны терпеливо нести крест свой. Но... пардон, уже поднадоело. Не взыщите, сэр, ежели мы этот крест где-нибудь и свалим ненароком...
- Что он бормочет, этот старик? - спросил Смолл. - Настоятель сказал, что ему последнее время все труднее и труднее соблюдать свою святость.
- Передайте ему, - велел Смолл, - что я знаю все его шашни!
- Комендант лагеря говорит вам, - сказал переводчик, - что он знает, к сожалению, все ваши похождения.
- Эка хватил! - нахмурился отец Ионафан. - Все мои похождения сам господь бог не ведает. Пущай не липнет, смола несчастная!
- Что он сказал сейчас?
- Настоятель говорит, что вы напрасно ему не доверяете. Он торжественно заявляет о своей полной лояльности...
Отец Ионафан повернулся и пошагал прочь от англичан.
Смолл с переводчиком остались одни возле гроба.
- Что будем делать, сэр? - растерянно осведомился переводчик.
Смолл упорно разглядывал мертвеца.
- Скажите этому покойнику, - произнес комендант, - чтобы он не дурил и встал! Мороз усиливается... Скажите ему, что я обещаю не сердиться на него, если он встанет!
Склонясь к белому уху мертвеца, переводчик добросовестно перевел приказ коменданта. Но "покойник" - ни гугу: умер!
- Может, сэр, он действительно умер? И мы пристаем к нему совершенно напрасно?
- Да нет же! - ответил Смолл. - Видите, как у него трясется веко правого глаза. И снежинки растаяли на лице...
- Они тают, сэр, - удивился переводчик.
Смолл схватил покойника за плечи, посадил в гробу.
- Ты долго будешь притворяться? - кричал ему по-английски. - Встань, и я приму все за милую русскую шутку... Переведите!
- Комендант лагеря - ваш большой друг. Он говорит, что и сам любит пошутить. Но сейчас шутить неуместно.
Смолл отпустил руки, и покойник, медленно разгибаясь застывшим телом, словно тягучий воск, опять плавно улегся на свое ложе.
- Ладно! - отчаялся Смолл. - Все русские не дураки выпить. Спросите его, не хочет ли он выпить.
Переводчик взял флягу с коньяком, тыкал ее в синие губы:
- Эй, приятель! Хватит... ты же замерз. Выпей... Смолистый коньяк струился по лицу, но губы минного машиниста Власьева не дрогнули и не разомкнулись.
- Скажите ему, - велел Смолл, - что я умываю руки. Если он умер, то он для меня умер навсегда. Я его закопаю!..
Переводчик пошатнулся от страха и сказал кратко:
- Встань!
И покойник все понял: когда его понесли на кладбище, веки глаз затрепетали - вот-вот откроются. Но длинные гвозди уже пробили крышку гроба. Юнкера подхватили гроб, бросили его в яму и поспешно закопали.
Ночью за околицей монастыря тишком собрались монахи с лопатами и вырыли гроб из земли. Но аскольдовец Власьев, поседевший как лунь, - он лежал уже на боку - был мертв. Он задохнулся или замерз, или просто не вынес ужаса могилы.
Но Власьев никого не выдал. И его снова зарыли.
Отец Ионафан выпил в келье самогонки и заплакал:
- Хосподи, доколе табанить?
* * *
Ефим Лычевский (писарь с дивизиона эсминцев) залез пальцами себе в рот, вынул из десны зуб и, дурно дыша, сказал сипло:
- Гляди, инженер! Восьмой пошел... Я туга с осени самой.
Небольсин схватил полено, погнался в глубину ямы. Трах поленом! - и вышел на божий свет, держа за хвост крупную мышь.
- Есть одна, - обрадовался, как ребенок. - Я говорил, что сейчас, по весне, лемминги пробудятся от спячки и будут падать через щели к нам в яму...
Отовсюду, с высоких нар, строенных по краям глубокого бункера, пошли хлестать плевки, раздались возгласы отвращения:
- Брось! Что ты крыс таскаешь? Нешто сожрешь?
- Какая же это крыса? - возмутился Небольсин. - Это лемминг, полярный сурок. Крысу и я бы жрать не стал, я вам не ходя-ходя из Шанхай-города. А лемминг корешками да травинками кормится, он чистенький...
В этот день они узнали, что Власьева, по приказу коменданта, закопали живым. В яме бункера царила подавленная тишина. Значит, этот путь к бегству отрезан. Четверо уже, с согласия отца Ионафана, проскочили удачно. Монахи несли их на кладбище, где закапывали пустой гроб, а сам "покойник" скрывался. В бункере даже был составлен жеребьевый список: кому в какой очереди "умирать". И вот, совсем неожиданно, их разоблачили...
Небольсин варил суп из леммингов, когда подошел баталер-анархист с "Купавы", сосланный в Печенгу за большую глотку, и ногою перевернул кипящую кастрюлю.
- Хватит! - сказал. - Лучше околей у меня на груди, только не могу я видеть, как ты крысу трескать начнешь...
Небольсин был последним, присланным с воли в бункера Печенги, и зубы у него пока были целы. А здоровый организм, приученный к обилию пищи, настоятельно требовал еды. Впрочем, надо отдать ему должное: инженер не обиделся на грубую выходку моряка. Вымыл кастрюльку и сказал:
- Ладно. Буду подыхать так... Но еще раз говорю вам, олухи: это не крыса, а полярный лемминг. Он - чистенький!
- Ученый! - ответили. - Ученость на том свете показывай...
Небольсин завалился на нары и думал о том, что русский интеллигент способен слопать все то, чего никогда не будет есть русское простонародье. Умрет, но никогда не притронется!
Медленно накалялась под сводами бункера электрическая лампочка, ярко вспыхнула и разом потухла. Откинулся люк, и юнкера загорланили:
