Селена, дочь Клеопатры - Шандернагор Франсуаза (книги полные версии бесплатно без регистрации txt, fb2) 📗
Она хотела задеть его за живое и вырвать из этого угнетенного состояния. Но он победил. Она вложила свою белую руку в его грязную ладонь и произнесла только одно:
– Теперь я здесь, Марк, и я не испытываю отвращения и не вызываю его.
Любовная песнь под аккомпанемент кифары и двух флейт: «Нет, я не откажусь от нее, даже если меня будут гнать палками через всю Сирию и мечами – через пустыню. Нет, я не буду слушать тех, кто велит мне отвергнуть желание, испытываемое к ней».
Спустя много лет, вдали от Александрии, Селене покажется, что она знает эту песню. Эту поэму любил ее отец? Она слышала ее во дворце? Последние строки вызывают у нее слезы, кажется, что она всегда помнила эту фразу: «Нет, я не буду слушать тех, кто велит мне отвергнуть желание, испытываемое к ней».
Она слышала эти слова. Когда-то. Часто. Почти наверняка. Ее сердце сжимается. Ею овладевает та самая давняя печаль, которая была с ней всю жизнь. «Желание, испытываемое к ней…»
Глава 10
Александр и Селена были любимыми детьми. Но в то же время сиротами! Влюбленная парочка была слишком занята собой, чтобы интересоваться потомством: разве дерево заботится об упавших плодах?
Близнецы росли в темноте; вечерами они жадно тянулись к свету маяка, а по утрам – к туманной дымке острова Антиродос, находившегося в глубине Большого порта, где жили их родители со своей свитой и сыном Цезаря.
За последние шесть лет Марк Антоний впервые прибыл в Александрию. Повелитель римского Востока воевал в течение всего лета, а на зиму останавливался в разных столицах: в Эфесе, Афинах (которые обожала его жена Октавия) или в Антиохии. Для императора Александрия была всего лишь одной из этого списка, самой богатой, но зато имевшей самое неудачное расположение: ведь на Востоке ему то и дело приходилось вести сражения для утверждения своей власти.
А жаль, потому что он любил Клеопатру и любил Александрию. После первого посещения этих мест он сохранил воспоминания о вялом зимнем солнце и пряных ночах. К тому же Александрия была богатой и гостеприимной; раскинувшаяся вокруг залива, она напоминала жемчужину и казалась ему красивее, чем Рим. Да и здешний климат был более полезным для здоровья: по широким улицам и каналам постоянно гулял ветер – то горячий пустынный, то свежий морской. Он прогонял мух и нищих, развеивал миазмы и придавал лицам местных женщин, скрываемым под шляпами и вуалями, дерзкий вид, являвшийся признаком крепкого здоровья.
Такой же дерзкий и одновременно надменный вид он замечал и у своего сына Александра. Тот был настоящим наследником Антониев, достойным потомком основателя их рода Геркулеса. Довольно сильный для своего возраста, подвижный и резвый, мальчик отличался яркой, выразительной внешностью. «Красивый» было первым словом, срывавшимся с губ тех, кто видел его впервые. «Какой он красивый!» – И только потом они замечали Селену и всегда удивлялись:
– Надо же, близнецы, а совсем не похожи друг на друга. Совершенно не похожи!
В три года ребенок едва ли мог связать два слова, но в шесть Селена уже понимала, что ее тело было не таким пухленьким, волосы – не золотыми, лицо – не улыбающимся. Однако создавалось впечатление, что она не особенно от этого страдала: прежде всего, она была принцессой и ее любил Цезарион. Просто она избегала посетителей, незнакомцев, боялась толпы и показательных выступлений. Худая и болезненная, она чувствовала себя хорошо только в компании маленького Птолемея и пигмея Диотелеса, однажды спасшего ей жизнь. В то время как ее брат-близнец совершенствовался в беге и технике боя с другими мальчиками из знатных семей, ее можно было найти в полумраке внутренних комнат в компании маленьких детей ее служанок, которых она просила причесывать ее, бесконечно заплетая волосы и расплетая их снова. Пока эти девчушки делали ей прическу с прямым пробором, по обеим сторонам которого заплетали десятки маленьких скрученных жгутов, так что между ними виднелась кожа головы, она оставалась вялой и полусонной, словно мягкий комок шерсти, как одна из этих длинных косичек, над которыми трудились дворцовые служанки. Ей нравилось чувствовать, как ткут ее волосы – это никогда не заканчивающееся полотно, которое распускали, чтобы начать ткать снова.
В другое время ее можно было увидеть сидящей в уголке со свитком в руках, монотонным голосом читающую фразы, которых она совсем не понимала, но произносила их тихо и размеренно, как образованные взрослые. Поскольку она была еще маленькой, длинные сочетания слов не имели для нее смысла, но она все равно непрерывно бормотала, разворачивая и сворачивая свитки, которые по рассеянности оставил старый прецептор [69]: «Дискуссия Сократа и Демосфена о пользе красноречия» и «Замечания Гесиода Теокриту об использовании гекзаметра».
– Поди-ка лучше поиграй в мяч или в орешки с братом, – говорила ей няня, когда находила ее закрывшейся в четырех стенах с лежащими на полу коробками и беспорядочно разбросанными свитками. Но Селена предпочитала ночь, одиночество, тайну; больше других ласк она любила касание расчески к волосам, а больше других звуков – шелест пергамента.
Сиприс, обеспокоенная здоровьем маленькой принцессы, все же доложила об этом Царице. Ведь кроме всего прочего Селена порой шокировала дворцовых вышивальщиц странными просьбами.
– Расшей меня, – говорила она, оголяя свое тело или указывая на руки. – Расшей меня золотом.
Посоветовались с врачами. Они «обнюхали землю» (как говорили местные жители, описывая низкий поклон), после чего Олимп пояснил, что девочка, обладая светлой кожей и чувствительными глазами, очевидно, решила, что ей вреден солнечный свет; но опыт (он настоял именно на этом слове) показывал, что мазь из сладкого миндаля защитит ее уязвимый цвет кожи, поэтому почему бы Селене не попробовать? Главк напомнил, что у принцессы наблюдается дисбаланс жидкостей в организме и сейчас она страдает от переизбытка черной желчи – то, что называется «меланхолией». Ей следует промыть желудок. И почаще хлестать, чтобы через слезы выгнать лишнюю жидкость.
Но у Диотелеса, черного шута, никто ничего не спрашивал: ведь он не был врачом, о чем весьма сожалел, особенно учитывая то, что в его возрасте стало опасно выполнять сложные трюки. Однако будучи человеком бесцеремонным, он без колебаний поделился своим мнением по этому вопросу. Взобравшись на стол и присев на корточки, как бог бабуинов, он заявил, что нет ничего плохого в том, что Селене в ее возрасте нравится, когда ее расчесывают, и доставляет удовольствие развивать пергаменты. Просто следует приставить к ней настоящую парикмахершу, которая не портила бы ее волосы, и дать настоящие книги, которые не навредили бы ее разуму. Не дожидаясь разрешения, он попросил у Царицы позволить ему переписать для ребенка две или три истории из жизни Александра Великого, описанной Птолемеем Сотером, предком повелительницы и товарищем по оружию героя. Второстепенные эпизоды – сражение Александра с амазонками или со слонами царя Пора [70] – он изобразил бы самолично.
– Как ты, земляной червь, намереваешься играть Александра Великого? И как ты, мелкая вошь, будешь представлять слона?
– Именно этого и ожидают от гистриона [71], моя повелительница: создать иллюзию, показать то, чего нет, черное представить белым, а маленькое – большим.
По правде говоря, Царица не особенно вникала в воспитание своих «плодов любви», за исключением Цезариона: в ее политической игре ни один из младших детей не был козырной картой. Цезарион по праву старшего получит египетский трон, и только он, сын Цезаря, мог претендовать на то, чтобы править Римом. Вот в чем заключалась угроза, которую использовал Антоний, муж Царицы и отчим единственного ребенка великого человека, по отношению к Октавиану. С того времени, как последний унаследовал состояние Юлия Цезаря, он стал называть себя Октавиан Цезарь, но никто не подозревал, что на другом берегу Средиземного моря имелся Птолемей Цезарь: два Цезаря и один Рим… Однако младшие обитатели Синего дворца не претендовали на первые роли в политических играх. За исключением, наверное, Александра Гелиоса – его можно было бы женить на какой-нибудь иностранной принцессе, которая в качестве приданого отдаст ему свое государство.
