Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Кнаусгор Карл Уве (первая книга txt, fb2) 📗
В те времена меня особенно изводили две вещи. Во-первых, я слишком быстро кончал, зачастую когда вообще ничего еще не произошло, а во-вторых, я никогда не смеялся. То есть изредка, может, раз в полгода, это все же случалось, комичность какой-нибудь ситуации доводила меня до смеха, и я, не в силах остановиться, смеялся и смеялся, однако самому мне делалось от этого неуютно, потому что я терял контроль над собой и никак не мог обрести его снова, и мне не нравилось, что другие это видят. Собственно, смеяться я умел, эта способность у меня имелась, но в повседневной жизни, в общении, сидя за одним столом с другими людьми, я не смеялся никогда. Этот навык я утратил. Чтобы компенсировать его нехватку, я много улыбался, бывало, даже выдавливал некие похожие на смех звуки, поэтому вряд ли кто-нибудь это замечал или удивлялся. Но сам я знал: смеяться я не могу. Поэтому я, разумеется, стал обращать внимание на смех как таковой, как явление, отмечал, когда он возникает, как звучит, что он собой представляет. Люди смеются почти постоянно, говорят что-то, смеются, потом еще кто-нибудь что-то скажет, и все снова смеются. Смех сглаживает беседу или добавляет ей чего-то еще, связанного не столько с тем, о чем говорится, сколько с обстановкой, с тем, что люди вместе. Что они встретились. В такой ситуации смеются все, конечно, каждый по-своему, иногда над чем-нибудь и впрямь смешным, тогда смех длится дольше и действительно набирает силу, однако и без особой на то причины тоже смеются, просто в знак расположения или дружелюбия. Смех скрывает неуверенность, это я понимал, но смех бывает сильным и щедрым, как протянутая рука помощи. В детстве я много смеялся, но в какой-то момент перестал, может, уже лет в двенадцать; по крайней мере, мне запомнилось, как я приходил в ужас от одного фильма с Ролвом Весенлундом, он назывался «Человек, который не умел смеяться», и вероятно, впервые услышав название фильма, я осознал, что не смеюсь. С тех пор, попадая в компанию, я всегда оставался сторонним наблюдателем, потому что мне недоставало того, чем наполнены все подобные ситуации, связующего людей звена, смеха.
Но я же не угрюмец! Не нытик! Не замкнутый брюзга! Ведь я даже не застенчив и не стеснителен!
Так лишь казалось со стороны.
Я шел в академию всего в третий раз, однако все уже казалось давно знакомым, почти как дома, – и дорога туда, сперва вниз по крутому склону до Вогсбюннена, потом по Страндгатен, вдоль череды офисов и магазинов, дальше от Клостере наверх и, наконец, в узкий задний переулок; и все это вплеталось в дождевую вуаль, ниспадающую с низкого неба: и сама аудитория с книжным шкафом – с одной стороны, доской – с другой и окнами в скошенной стене – с третьей. Я вошел, поздоровался с присутствующими, снял мокрую куртку, достал из намокшего пакета листы бумаги и книгу, положил на стол, налил кофе и закурил.
– Ух и погодка… – Я покачал головой.
– Добро пожаловать в Берген, – сказал Хьетиль, отрываясь от книги.
– Что читаешь? – спросил я.
– «Другое небо». Сборник повестей Хулио Кортасара.
– Хорошие?
– Да. Но, наверное, холодноватые. – Он улыбнулся.
Я улыбнулся в ответ. На столе лежала стопка ксерокопий, я узнал собственный текст по шрифту – шрифту моей пишущей машинки – и по немногочисленным исправлениям черным фломастером. Я взял одну из них.
Эльсе Карин перехватила мой взгляд.
Она сидела на стуле, поджав одну ногу под себя, а другую согнув в колене и обхватив рукой. В другой руке она держала сигарету и текст.
– Волнуешься? – спросила она.
– Ну так, – ответил я, – может, слегка. Тебе как, понравилось?
– Погоди – сам узнаешь! – сказала она.
Сидевшая рядом с ней Бьорг посмотрела на нас и улыбнулась.
В кабинет вошла наконец Петра. Ни зонта, ни дождевика у нее не было, черная кожаная куртка блестела от влаги, мокрые волосы облепили лоб. Следом за ней появилась Труде, в зеленых непромокаемых брюках и зеленом дождевике с затянутым на подбородке капюшоном, в резиновых сапогах и с кожаным ранцем. Я поднялся, подошел к кухонной стойке и налил себе кофе.
– Кому-нибудь еще налить? – предложил я.
Петра покачала головой, остальные даже не взглянули в мою сторону. Остановившись под скошенным окном, Труде стягивала непромокаемые штаны, и, хотя под ними у нее оказались джинсы, она крутилась и извивалась, отчего у меня случился стояк. Я сунул руку в карман и постарался незаметно скользнуть за стол.
– Все в сборе? – спросил Ховланн со своего места у доски.
Фоссе сидел рядом с ним, скрестив на груди руки, как и в первые два дня.
– Первую половину занятия мы посвятим текстам Карла Уве. После перерыва перейдем к Нининым. Карл Уве, если ты готов, можешь приступать.
Я читал, остальные внимательно следили. Когда я закончил, началась дискуссия.
Я записывал ключевые слова. Эльсе Карин отметила язык – непосредственный и живой, а сюжет назвала чуть предсказуемым; Хьетиль сказал, что написано реалистично, но скучновато; Кнуту показалось, что похоже на Соби Кристенсена, впрочем, само по себе это вовсе не плохо. Петра заявила, что имена идиотские. Сам посуди – Габриэль, Гордон и Билли. Замах крутой, а вышло по-детски и глупо. Бьорг назвала текст интересным, однако сказала, что неплохо бы узнать побольше об отношениях между двумя мальчиками. Труде сказала, что он цепляет, но столько клише и стереотипов, что читать практически невозможно. Нине понравилось, что я не побоялся диалектных форм, и описания природы тоже понравились.
Последним слово взял Ховланн. Он отметил, что это реалистическая проза, что она узнаваема и красива, местами ему тоже напоминает Соби Кристенсена, и да, языковые шероховатости местами тоже встречаются, и тем не менее текст очень сильный, история получилась, что уже само по себе ценно.
Он посмотрел на меня и спросил, не хочу ли я что-то добавить или уточнить. Я ответил, что доволен разбором, что для меня это очень полезно, но хотелось бы знать, где именно там клише и стереотипы – может, Труде приведет примеры из текста?
– Запросто. – Она снова взяла в руки текст: – «Земля, на которую не ступала нога белого человека», например.
– Так это и задумано как клише, – сказал я, – в этом-то и смысл. Они так видят мир.
– Видишь ли, даже это уже клише. И еще у тебя тут «солнце проглядывало сквозь листву» и «мрачные черные тучи предвещали скорую грозу» – предвещали, ага. И «рукоятка кольта удобно лежала в ладони» – удобно лежала. И все время так.
– И еще очень много деланого и манерного, – добавила Петра. – Когда «Гордон», – улыбнувшись, она изобразила пальцами кавычки, – говорит: «Даю тебе five seconds», это ужасно глупо, потому что сразу ясно, что автор дает нам понять: они насмотрелись телевизора и поэтому говорят по-английски.
– По-моему, вы несправедливы, – вступилась за меня Эльсе Карин, – мы же не поэзию обсуждаем. Здесь важен сюжет, а каждое отдельное предложение оттачивать не обязательно. И, как сказал Рагнар, сама история – это уже ценно.
– Продолжай в том же духе! – подбодрила меня Бьорг. – По-моему, интересно! И в процессе многое наверняка поменяется.
– Да я согласна, – сказала Петра, – главное, имена эти тупые поменяй, и все будет отлично.
После обсуждения я чувствовал досаду и стыд, но в то же время растерянность: как я понял, все добрые отзывы имели целью лишь утешение, но ведь меня-то в академию приняли, а Хьетиля, к примеру, нет, значит, что-то хорошее в моих текстах все же есть? Но хуже всего – клише, а они, если верить Труде, у меня сплошь и рядом. Или она просто задирает нос – вообразила, что раз она поэт, то лучше остальных? Эльсе Карин же сказала, что я не поэзию сочиняю, и Ховланн тоже подчеркнул, что у меня реалистическая проза.
Пока я размышлял, остальные развернули бутерброды, а Эльсе Карин наполнила кофе следующий термос. Я понимал, сейчас уходить в себя нельзя, иначе все решат, будто это из-за обсуждения, будто они имеют на меня влияние, а это все равно что признать, что мои тексты хуже их.
