Любовная мелодия для одинокой скрипки - Лианова Юлия (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений .txt) 📗
Полковое начальство смотрело на него как на сумасшедшего, однако царь не только не разгневался, а заинтересовался и спросил, как оскорбляют.
–?Коверкают фамилию, ваше императорское величество! – гаркнул бывший кантонист.
–?Каким же образом?
–?Называют Зильберблять, ваше императорское величество! – столь же громко ответствовал он.
Царь изволил посмеяться, фамилию собственноручно исправил на «Сильверов», попутно и имя на «Михаил», а новоявленному георгиевскому кавалеру жаловал серебряный рубль из только что отчеканенных, сверкающих и еще не истертых в потных ладонях верноподданных.
Достигнув двадцати одного года, сын кантониста Алексей Михайлович Сильверов пошел служить в армию, в московский, как называли его в народе, Алексеевский полк, в первую роту первого батальона, хотя и был к этому времени студентом Московского университета, юридического факультета и мог бы спокойно «откосить» – но, по настоянию отца и по внутреннему убеждению, от своего наследственного права не отказался, реализовав его и вызвав тем самым изумление как у профессуры университета, так и у господ офицеров полка.
А его отец, георгиевский кавалер и бывший кантонист, купил на жалованный рубль олеографический портрет благодетеля, Николая Первого, а к нему за свои кровные и тяжелую массивную дубовую раму.
Так в скромной съемной квартирке, на втором этаже двухэтажного кирпичного домика, затерянного в глубине дворов на Селезневке, где поселился с молодой женой георгиевский кавалер, появилась первая картина.
Шли годы. Алексей Михайлович Сильверов, отслужив, кончил университет и быстро стал одним из преуспевающих московских адвокатов.
Как-то незаметно сперва второй этаж дома, а затем и первый перешли в собственность семьи Сильверовых, вместе с каретным сараем и клочком земли, гордо именуемые матерью Алексея палисадником. К портрету в дубовой раме присоединились портреты царской жены, наследника, царских детей, теперь это были уже писанные маслом картины, купленные на выставках у вполне приличных, даже модных художников. Но первый портрет, базарную олеографию в тяжелой безвкусной раме, старый кантонист заменять на писанный маслом портрет государя-императора не разрешал. И Алексей Михайлович в конце концов согласился: традиции надлежит блюсти. Когда старший сын из третьего поколения Сильверовых пошел в армию, портреты членов августейшей семьи и их окружения занимали уже весь коридор, после перестройки дома пронизывающий верхний этаж.
При третьем поколении Сильверов царская галерея стала стремительно пополняться картинами молодых художников. Им, в подражание Третьякову, покровительствовал отслуживший свое в армии и в свою очередь ставший адвокатом внук старого кантониста.
Праправнук старого кантониста Аркадий, дед нашего Алекса, как и положено старшему сыну в семье Сильверовых, пошел служить в армию, но уже вольноопределяющимся. Было это накануне революции, в январе 1916 году.
Он был контужен, вернулся с фронта офицером, прапорщиком военного времени, с большим алым бантом на солдатской шинели и зелеными окопными погонами, на которых были нарисованы по одной звездочке. Политические убеждения бывшего студента юридического факультета, недоучившегося два года, были весьма расплывчатыми и в меру розовыми. Как большинство еврейских интеллигентов, он склонялся к меньшевикам, но фронтовой опыт подсказывал, что на каком-то этапе основная масса окопников пойдет за бескомпромиссными большевиками, обещающими крестьянину землю.
Так оно и получилось. Аркадий, хлебнувший окопной жизни, разошелся с меньшевиками, вышел из партии, солдатами был избран комиссаром полка и стал одним из самых молодых комиссаров. Впрочем, тогда все почти были молодыми... Он хорошо показал себя на Петроградском фронте, сражаясь против Юденича, был ранен, выжил благодаря тому, что его отец сохранил кое-какие связи в военных госпиталях, вернулся в строй, был вторично ранен, комиссован по состоянию здоровья и получил назначение в Наркомпрос, где шефом был сибарит, эстет, болтун и, бесспорно, настоящий эрудит Луначарский, пользовавшийся полным доверием Ленина.
Именно к этому времени относится начало создания серьезной коллекции картин.
Получилось так, что Аркадий оказался свидетелем захвата красноармейцами облюбованного ими для какого-то штаба уютного особняка. Они выбрасывали из дома лишнюю мебель, ненужную утварь и не понравившиеся им картины различных декольтированных дам и девиц, офицеров в ярких мундирах, толстомордых буржуев, причем многие выдирали из роскошных рам портреты, рамы оставляли, а холсты просто сваливали в общую кучу. Среди десятка изуродованных таким варварским обращением картин бывший студент, ныне сотрудник Наркомпроса, углядел несколько полотен, которые сразу же определил как этюды и подмалевки Левицкого к серии картин, запечатлевших смолянок, иными словами, сохранивших для потомства тип лиц русских девушек восемнадцатого столетия. Он вмешался, попытался убедить, что картины необходимо отнести в музей, что это народное достояние, но красноармейцы, все еще горящие ненавистью ко всему дворянскому, громким матом стали доказывать гражданину из бывших, что незачем беречь все эти портреты мамзелей и что костер для них – самое подходящее место. Бежать в наркомат просвещения и доставать грозную бумагу не было времени, он вспомнил фронтовые митинги, выхватил наган, закричал яростным голосом, что перестреляет всех врагов культуры молодой рабоче-крестьянской республики, и забрал с собой полотна, безжалостно выдранные из рам и подрамников самым варварским образом.
Он долго мучился, решая, передать ли спасенное народу, но, здраво рассудив, что народ уже в лице своих представителей, бойцов Красной армии отказался от этих сокровищ живописи, оставил все в подвале прадедова дома. Тем более что при ближайшем рассмотрении среди холстов оказалось два шедевра, выпустить их из рук он уже не мог: два прелестных девичьих лица с романтическими прическами и восторгом в глазах.
В годы НЭПа коллекция значительно увеличилась. Аркадий, как работник Наркомпроса, входил в различные закупочные комиссии, оценивал картины молодых художников. Пользуясь своим служебным положением, он покупал за бесценок те полотна, что были отвергнуты официальными закупочными комиссиями. Через полсотни лет его внук обнаружил, что дед обладал безукоризненным чутьем. Он не торопился покупать полотна русских академических мастеров. И еще он понял, что стоимость коллекции, независимо от его усилий, растет сама, потому что растут цены на произведения искусства. И можно выкраивать большие деньги для новых приобретений, расставаясь с тем, что в данный момент для тебя цены не представляет.
Чуть ли не в самый последний момент Аркадий получил, благодаря Луначарскому, удостоверение коллекционера. Как, во что это выльется в будущем, сохранится ли его валидити, он не знал. Но предчувствовал перемены и беспокоился за судьбу собрания. А оно росло. Так или иначе, за годы НЭПа у него в коллекции появились Шагал, Кандинский, Тышлер, Вальк – не главные их полотна, но подписанные и заметные, а кроме того, произведения молодых, отклоняющиеся от социалистического реализма в допустимых пределах, – Грабаря, Дейнеко, Рублёва, Ульянова...
На самом последнем издыхании благословенного НЭПа он исхитрился и сделал замечательное приобретение. В крупном старинном селе Хотьково, недалеко от обезображенного воинствующими безбожниками огромного православного храма он присмотрел дом, принадлежавший до революции церковному старосте. Когда громили храм, не пощадили и жилищ священников и служителей при храме. Дом старосты ограбили, непонятно зачем выломали рамы и двери, потом пытались сжечь, но толстенные красно-кирпичные стены огню не поддались, хотя вся деревянная начинка выгорела дотла. Так и стоял он несколько лет – ломать трудно, поднять и восстановить еще труднее. Размахивая мандатом от Наркомпроса, подтверждая его значимость извечным российским способом, барашком в бумажке, Аркадий добился, чтобы дом и прилегающий к нему большой садовый участок признали дачной застройкой, и он получил его в полную свою собственность, удивляя местных властителей очевидной бессмысленностью приобретения, когда в том же Хотькове можно было купить совершенно пригодные для жизни дома. Но дом старосты стоял на обрыве, спускавшемся к речке Пажа, из его окон открывался изумительный вид на великолепный железнодорожный мост, одним смелым прыжком соединивший два высоких обрывистых берега реки. Два раза в день по мосту проносились красные и голубые вагоны экспресса – во Владивосток и из Владивостока. Красота необыкновенная...
