Эффект Сюзан - Хёг Питер (читать книги полные txt, fb2) 📗
Они никуда не уходят.
— Мама, — говорит Харальд, — слишком поздно куда-нибудь нас отсылать. И уж точно слишком поздно отправлять нас в свои комнаты. Еще немного — и мы уедем из дома. Эти комнаты уже не будут нашими.
Я сажусь за стол.
— Она была мертва, когда я приехала. Ее задушили, предположительно, вскоре после полуночи, когда она наговорила мне сообщение. Они использовали ее ингалятор от астмы, силиконовую маску, которая закрывает и рот, и нос. Им нужно было лишь прижать ее к лицу и перекрыть клапан. Душили ее как минимум вдвоем, она была сильной, как лошадь. Один держал ее за руки, другой прижимал ингалятор к лицу. Они убивали ее медленно, в несколько заходов. Край маски при сильном прижиме оставляет на коже след, как от маски для подводного плавания. У нее было несколько таких кругов, один за другим. Им нужно было что-то получить от нее. Какие-то сведения, какую-то вещь или что-то еще. И они использовали ее слабое место. Ее проблемы с дыханием. Кто бы они ни были, они недооценили ее. Всего их было минимум трое. Она попала в одного из них. Диском. Сбила его с ног прямо у двери. Мы с Харальдом видели, как она бросает диск. Ее рекорд до сих пор не побит. Она разнесла ему голову. На полу были литры крови. Они утащили его, завернув в ковер.
Они безучастно смотрят на меня.
— Что-то она им отдала. Иначе они разобрали бы все в доме на части. Но то, что предназначалось мне, она спрятала в диске для тренировок. Она помнила, что мы с Харальдом видели, как она его разбирала. И знала, что я догадаюсь, где искать. Это список членов комиссии. И домашний адрес Торкиля Хайна. По какой-то причине она не присутствовала на последних заседаниях. Ей никто не передавал протоколы. Мы сделали все, что могли. Сейчас я поеду к Торкилю Хайну. Все закончилось. Можно забыть обо всем.
Я встаю. Беру пальто, листок бумаги и ключи от машины.
— Сюзан, — останавливает меня Тит. — Я прошу тебя сесть.
17
Я сделала все, что в человеческих силах, чтобы дети называли меня Сюзан. Мне не хотелось, чтобы меня называли «мама», не хотелось, чтобы ко мне обращались, как к инстанции. Я хотела, чтобы близнецы видели во мне личность и человека. На первом родительском собрании в детском саду было восемнадцать матерей и два отца, одним из которых был Лабан. Женщины представлялись как «мама Виктора», «мама Пусеньки», «мама Полли-Долли[8]», и в конце концов я впала в отчаяние. Я встала и сказала: «Вам нужно взять себя в руки, быть матерью и так-то достаточно тяжело, в чем-то дети являются еще и черными дырами, вы знаете, что такое черные дыры, сингулярности, которые всасывают в себя весь свет и энергию, ничего не отдавая взамен? Если вы к тому же откажетесь от последнего остатка индивидуальности и станете просто матерью маленького Пупсика, тогда вы будете участвовать в огромном общем предательстве самих себя!»
Больше я ничего не успела сказать, настроение упало гораздо ниже точки замерзания, и во время перерыва мы с Лабаном ушли. Всю дорогу домой мы ругались, пока не дошли до Киркевай, где перед нами остановилась патрульная машина, и вежливый полицейский сообщил нам, что открылся новый центр, который называется «Диалог вместо насилия», и предложил нас туда отвезти.
Пришлось сбавить обороты. Но разногласия продолжались. Пока жизнь не доказала правоту Лабана. Когда близнецам исполнилось пять лет, они в одночасье перестали обращаться к нам иначе, как «мама» и «папа». «Сюзан» и «Лабан» появляются только в ситуации вроде нынешней. Когда они хотят сказать что-то очень-очень важное, они называют нас по имени.
Так что я сажусь обратно за стол.
— Камал, — говорит Тит, — тот священник, у него был белый «роллс-ройс». Мы поехали из Калькутты в Удайпур, в отель «Lake Palace». Прожили там две недели. Единственный раз в жизни я чувствовала, что приближаюсь к пониманию Индии. Через неделю я поняла, что нам надо расстаться. Когда я сказала ему об этом, у него случился нервный срыв. В Дании несчастная любовь — это что-то временное. Ты вытираешь слезы, берешь себя в руки или находишь другого. Или кончаешь жизнь самоубийством. Или идешь к психиатру. В Индии это образ жизни. Там это может продолжаться долгие годы. Внезапно он утратил способность что-либо делать. Стал как ребенок. Я повезла его домой. Без прав, всю дорогу за рулем, а рядом на пассажирском сиденье рыдал мужчина. По ночам он почти не спал, только плакал. Через три дня я почувствовала, что просто разваливаюсь на части. Тем не менее я довезла его до дома.
Она оглядывает нас.
— Если ты запустил какой-то процесс, то ты обязан каким-то образом привести все в порядок. А тут умер человек.
Я снова встаю.
— Послушайте меня, — говорю я. — Знаете, к чему я на самом деле всегда стремилась в жизни? Я стремилась нормально жить. Это желание было сильнее, чем желание проникнуть в суть физики. Сильнее, чем желание понять эффект. Понять что-нибудь вообще. В глубине души я всегда страстно желала нормальной жизни. Дома, работы, мужа, детей, зарплаты, еды на столе и осознания того, что энтропия и хаос относятся к закрытым системам, а не ко мне. И я этого добилась. У меня это было в течение семнадцати лет. Теперь все позади. Сейчас я хочу нормально разъехаться, нормально развестись и нормально жить в одиночестве. Ты, Тит, и ты, Харальд, вы можете жить у Лабана или у меня. Или поселиться в общежитии, или гимназии-интернате, или в каком-нибудь пансионе для молодых людей, или в картонной коробке. Можете делать все, что вам угодно. Но ни вы, ни кто-либо другой не встанет на моем пути обратно к нормальности. А путь этот пролегает мимо Торкиля Хайна. Если журналисты узнают о том, что случилось в Индии, то откроют судебные дела, меня отстранят от работы в университете, и моя нормальная жизнь будет отложена на десять лет. А через десять лет у меня может обнаружиться альцгеймер или паркинсон, и в любом случае к тому времени начнется забег в сторону пансионата или дома престарелых. Торкиль Хайн — единственный человек, который, я надеюсь, сможет справиться с прессой. Который сможет держать все в тайне столько, сколько потребуется, чтобы за давностью лет дело утратило для кого-либо интерес. Который может обеспечить нас защитой полиции, пока все не будет расследовано. А для этого важно, чтобы он получил эту бумагу.
Они молчат. Есть такая особенность феноменологии эффекта, которую я вывела эмпирическим путем, но так и не поняла. Он не продолжается бесконечно. Какая-нибудь реплика или какой-нибудь жест могут внезапно все прекратить. Я полагала, что мои слова станут такой заключительной репликой.
Я недооценила Тит. Язвительное продолжение на сей раз включает две части. Сейчас последует вторая.
Тит самая маленькая из нас. Еще более стройная, чем я, с тонкими чертами лица, низким, хрипловатым голосом, который она никогда не повышает, даже сейчас.
— Есть еще вот что. И для меня это важно. Существует человек, который пытался убить мою мать и моего брата. С ним я должна свести счеты, чтобы покончить с этим делом.
Мы все садимся за стол.
Они смотрят на меня. Они понимают, что я сдалась.
Я разворачиваю лист А4 и кладу его перед ними.
В списке шесть имен. Написанных от руки. Магрете Сплид принадлежала к тому поколению, которое всё самое важное записывало от руки.
Я вдруг понимаю, что первые компьютеры появились в ее детстве, в ее молодости. Что она взрослела вместе с ними, видела их развитие в тесной связи с водородной бомбой.
Четыре фамилии, написанные на одной строчке, принадлежат четверым ныне здравствующим членам Комиссии будущего. Под ними — имя и фамилия Торкиля Хайна и его адрес. Под адресом одно слово или фамилия: Гейтер. Я поискала в интернете, на датских страницах ничего не нашла.
Лабан и дети склоняются над столом рядом со мной. После фамилий указаны должности: геодезист, священник, директор национального банка, ученый-металлург.
Единственное знакомое мне имя — это имя Кирстен Клауссен, ученого-металлурга. Она — национальное достояние. Как Бор. Как «Туборг». Как датский бекон.
