Ельцин - Минаев Борис Дорианович (читать книги бесплатно полные версии TXT) 📗
В Моздоке, где находился военный аэропорт, от генеральских звезд в декабре 1994-го просто слепило глаза. Туда срочно вылетели все руководители силовых ведомств, большинство их заместителей. Но раздрай среди армейских продолжался.
19 декабря Грачев отстранил генерала Митюхина от командования военной группировкой за его несогласие с темпами и методами операции. Затем отказался участвовать в войне генерал Эдуард Воробьев. Среди высокопоставленных военных явно шло брожение по поводу Чечни.
Суть противоречий проста: операция не готова по срокам, ее план детально не разработан, ставка делалась на быстрый успех.
Очень многое в те дни зависело от позиции Павла Грачева, министра обороны. Но она также постоянно менялась. Знаменитая фраза, что Грозный можно взять одним парашютно-десантным полком, которую потом ему припоминали сотни, может быть, тысячи раз, — наверняка относится к тем дням, когда Грачев встречался с Дудаевым в «секретной избушке». Это тот момент, когда первый российский министр обороны вдруг осознал, что война, видимо, неизбежна, что нашу армию и саму Чечню от нее может спасти только чудо. Грачев был одним из тех немногих генералов, кто реально знал, что такое война, чувствовал ее страшный запах, ведь он многое прошел в Афганистане.
Фразу можно объяснить только этим невероятным волнением…
И тем не менее какие-то детали в его поведении все равно необъяснимы. Например, на одном из первых заседаний Совета безопасности, посвященных непосредственно Чечне, Ельцин спросил Грачева, сколько времени ему требуется на подготовку операции. Грачев ответил: три дня. Пораженный Черномырдин сказал Грачеву: «Павел Сергеевич, ты хоть десять дней возьми». Грачев заколебался: ну, неделя…
А на заседании кабинета министров 18 декабря с участием членов Совбеза Олег Лобов задал вопрос: «Сколько же продлится, по оценке министра обороны, военная стадия операции?» Грачев, помрачнев, ответил: полгода. Настроение министра обороны постоянно менялось. Он чувствовал себя заложником ситуации.
Вот что пишет о Грачеве другой генерал, Геннадий Трошев: «…Главный мотив его тогдашнего бездействия мне видится… в тотальном разочаровании Павла Сергеевича в успехе чеченской войны и во многих серьезных и фундаментальных вещах.
Еще тогда, наблюдая его на совещаниях в Моздоке и Грозном, я обратил внимание на несоответствие потенциала Грачева тому, что он делал и говорил. Например, Павел Сергеевич никогда детально не вникал в наши тактические планы. Выслушает, кивнет головой, задаст пару несущественных вопросов и закончит какой-нибудь “декларацией” типа “уничтожайте бандитов!”, “берегите людей!”, “побольше награждайте солдат!” и т. п.
…Грачев — опытный вояка, все командные должности прошел, “духов” в Афгане громил, в отличие от большинства из нас, еще не наживших боевого опыта, и от него мы ждали каких-то нестандартных решений, оригинальных подходов, в конце концов, полезной, “обучающей” критики.
Но, увы, свой афганский опыт он будто в запасник музея спрятал, не наблюдали мы у Грачева какого-то внутреннего горения, боевого азарта… какая-то индифферентность, даже отстраненность».
То, что Грачев еще в момент начала операции в Чечне внутренне «сгорел», можно объяснять, конечно, и политическими причинами, и духовными, и идеологическими, как это делает генерал Трошев. А можно — вещами куда более прозаическими и конкретными. Грачев оказался подавлен свалившейся на него ответственностью. И быстро понял, что операция плохо спланирована и обречена на неудачный, кровавый сценарий.
Уже 12 декабря, на следующий день после официального начала войны, в сводке потерь Минобороны значилось:
убито — 7, в том числе 2 офицера;
ранено — 13, в том числе 6 офицеров;
попали в плен — 17;
потеряно — 1 танк, 1 БТР, 22 автомобиля.
Войска еще только начинали движение к Грозному, а жесткое встречное сопротивление заставляло Российскую армию почувствовать, что ее ждет впереди. Никаких дорог, «посыпанных мукой», не наблюдалось и в помине. Население Дагестана и Ингушетии возмущено, ситуация по пути следования войск накалилась до предела. Войска не имели времени на так называемое «боевое слаживание», техника ломалась, группировка формировалась наспех.
И тем не менее до 1 января 1995 года надежда на другое развитие событий еще теплилась. Казалось, что вот-вот начнутся переговоры, что при виде такой мощной силы, которая двигалась по направлению к Чечне, дудаевцы одумаются, предложат какие-то отступные варианты. Надеялись и на то, что может появиться посредник, который поможет реальному началу переговоров.
10 декабря Ельцин ложится в ЦКБ на «плановую операцию» носовой перегородки; анализируя работу его сердца, врачи настаивают на том, чтобы операцию провести немедленно, дабы обеспечить сердцу больший приток кислорода. Им казалось это важным. И Ельцин согласился операцию не откладывать, хотя момент был выбран неудачный.
17 декабря, за три дня до выписки, прямо в больнице, Ельцин провел еще одно заседание Совета безопасности. Члены Совбеза сидели, накинув белые халаты.
В решении СБ подчеркивалось, что в ночь с 17 на 18 декабря истекает срок добровольной сдачи оружия и амнистии. Ельцин поручил Егорову и Степашину пригласить Дудаева в Моздок для «выработки порядка сдачи оружия и боевой техники». «Больше заседаний Совета безопасности по этому вопросу не будет, и никаких обращений делать не собираюсь», — сказал Б. Н. в заключение. Как понимать эту фразу? Он верил, что военная операция принесет мгновенный успех? Или надеялся, что военный человек, генерал Дудаев, который понимает весь ужас последствий применения современного оружия, все-таки дрогнет?
Однако Дудаев в Моздок не поехал. Он узнал, что туда собираются Егоров и Степашин. Это его совершенно не устроило.
Без всяких объяснений руководство Грозного отказалось послать своих представителей на переговоры. Д. Дудаев направил телеграмму Б. Ельцину, в которой выражал готовность принять делегацию России в Грозном.
«Выполняйте решение Совета безопасности по полной схеме», — сказал Ельцин Грачеву.
Обмен телеграммами продолжался, причем Дудаев одновременно пытался оттянуть время, договориться о встрече и выступал по радио с призывом «очистить землю от скверны», «полить кровью путь этих ублюдков», «перенести линию фронта в Москву, к Кремлю». Ельцин еще раз подтвердил телеграммой, что Дудаева ждут для переговоров в Моздоке, потом распорядился больше на его телеграммы не отвечать.
Встретиться с Дудаевым немедленно выражал готовность председатель правительства Виктор Черномырдин. Но надежда на переговоры оттягивалась и оттягивалась. 29 декабря, когда стало ясно, что штурм Грозного неизбежен, Дудаев наконец откликнулся панической телеграммой: «Еще раз заявляю и подтверждаю готовность лично возглавить переговоры с российской стороной на уровне Черномырдина тчк для ведения переговоров на любом другом уровне подготовлены правительственные делегации тчк…»
Дудаев хотел, мечтал, жаждал встретиться с Ельциным. Он хотел этого давно, начиная с 1991 года. В Кремле, в Грозном, за границей, где угодно. Он очень надеялся, что в связи с угрозой войны эта идея наконец осуществится.
Кстати, некоторые советники президента, например Эмиль Паин, рекомендовали в своих записках Ельцину «не понижать уровень переговоров» и встретиться с Дудаевым лично.
Почему же этого не произошло? Ельцин исходил из того, что прецедент подобных переговоров может перевернуть всю политическую ситуацию в стране в целом.
Ведь Дудаева волновали отнюдь не мирные переговоры, а попытка зафиксировать, наконец, независимый статус республики. Попытка подтвердить свою легитимность как главы непризнанного государства, попытка продемонстрировать всему миру, кто хозяин в этой ситуации. В Моздок, договариваться о сдаче оружия, он так и не приехал.
Попробую отойти на шаг от чеченской драмы, от хроники тех дней.
