Кромешник - О'Санчес (Александр Чесноков) (библиотека книг .txt) 📗
– В цвет. – Худой, жердеобразный Кубарь, мотающий уже третий срок за мошенничество, осторожно, но с неторопливым достоинством вступил в разговор. – Раньше – ты в отказ, а тебя гнут, ты мастырку – тебя в БУР. А теперь – в очередь стоят, да нарядчика максают, чтобы только работу дал. Теперь даже деньгами, хоть и малыми, платить стали за работу. Есть работа – в лавочку ходишь. Нет работы – жди кешер с воли или подыхай: кормят нынче погано, хуже прежнего намного… Но проба, которая на зоне, скажем, свой кусок с работяг всегда имеет. Фрат – горбит, блатной – спит. Скуржавые – беспредельщики, все жилы тянут. Стальные не лучше. Золотые – те малость полегче орудуют.
Лунь мгновенно ощерился в его сторону:
– Парашу несёшь! Ржавые с фратов добровольно в общак имеют, без гнулова!
– Помолчи, малый, не так ты много видел, чтобы меня выправлять. А я скоро полтора червонца барачного стажа накручу, да за свои слова всегда готов ответить. Но что правда – то правда, на промзону силком никого гнать не надо по нынешним-то временам.
– Именно (Гек, к огорчению Луня, оставил без внимания не слишком-то лицеприятную оценку блатного мира из уст Кубаря). А потому и надсмотрщики над рабами – стали менее нужны. Но по инерции старая телега долго ещё катиться будет, пока на камень не наедет…
– Какой камень?
– Каменный. Ну, все. Напыхтели – дышать нечем. Расходись, братва, а я придавлю часок перед обедом… Лунь, ты понял мою мысль?
Лунь тотчас вернулся к шконке, где сидел Гек.
– Наверное да, хотя, может, не совсем. А ты не боишься, что заложат твои речи?
– Не боюсь. Я сейчас куда больше волнуюсь за свои ближайшие дни: я поднимусь на зону № 26/3, но боюсь, что среди розовых лепестков на моем пути будут попадаться и тернии, в смысле шипы…
Гек отвалился на цветастую, тощую, но все же не казённого образца подушку – в карты выиграл третьего дня, да сон не шёл. Делать предварительные заявления хорошо и нетрудно, а реально выжить в предстоящие годы – это задача не из самых простых. Пришёл язычок с воли – утешительного мало. Ребята шустрят вокруг двадцать шестого спеца, но все снаружи. А как оно там внутри повернётся – ой-ей-ей… Да ещё водолаз в углу бубнит и бубнит, то ли проповедует, то ли исповедует…
– Сим, позови-ка сюда Анафему…
Бывший католический священник, в насмешку прозванный сидельцами Анафемой, действительно сидел на свой шконке и проповедовал в узком кругу прозелитов, вспомнивших бога в тяжких условиях отсидки. Сам он слыл на голову ушибленным и мало приспособленным к жизни человеком. Срок он получил за то, что попытался продать золотую церковную утварь на чёрном рынке, но попался с поличным. Земная власть из уважения к церкви отвесила ему всего семь с половиной лет, а духовное начальство лишило его сана и чуть ли не отлучило от церкви. Отец Амелио, ныне Анафема, рассказывал, что – да, был грех, но деньги он собирался раздать своим прихожанам, лишившимся имущества и крова в результате наводнения. Сидельцы хохотали, но верили «падре», уж очень он был чудаковат и непрактичен. На пересылку он попал после того, как на утреннем разводе публично предал анафеме главного на своей восьмой допзоне блатного Хрыча.
Зона была скуржавая, и порядки там царили соответственные, но священнику по традиции полагался полный кус и прочие послабления. Чудак чудаком, но у отца Амелио хватило ума, чтобы не переть на рожон и внедрять проповеди Христовы только добровольцам из нуждающихся. И вот однажды ночью его разбудили и представили перед самим Хрычом, битым уголовником, некогда разжалованным из золотых, да не пожелавшим принять участь простого фрата-трудилы. Теперь он истово служил скуржавой вере и даже сподобился перевестись, как исправляющийся, на более «курортный» допрежим, где и правил по своему людоедскому разумению. Отца Амелио против воли ввели в курс дела: два шныря, по очереди дневалящие в Хрычовом бараке, проворовались – тяпнули сотню из тумбочки у самого Хрыча. Вернее, проворовался один, но неизвестно, кто именно. Кража случилась на стыке дежурств, твёрдой отмазки ни у кого не было, авторитетом, естественно, они не пользовались, денег ни у кого из них не нашли. Допросы с битьём и простейшими пытками результатов не дали: оба знали, каков будет итог признания, и упирались намертво, плача и божась «на парашу». А может быть, и действительно никто из них виновен не был, но для предстоящего правежа это никакого уже значения не имело.
Хрыч любил обставлять дело театральными эффектами: он объявил несчастному отцу Амелио, что вручает судьбу подозреваемых в руци Господни, пусть-де, мол, святой отец укажет на виноватого, всевышний не попустит ошибки… Отец Амелио, уразумев, что от него хотят, – осел на пол почти без памяти, но это его не спасло: вылили ведро воды на голову, подняли на ноги и повторили, чтобы протянул перст и указал виновного. Дальнейшее падре смутно помнил, потому что омрачён был разум его, только впоследствии понял из посторонних уст, что попытался слабыми своими пальцами выцарапать Хрычу глаза. Отца Амелио сперва унимали, потом отоварили дубинкой по голове и отволокли на место. Утром на своих койках нашли двух покойников – обоих шнырей: таков был соломонов суд Хрыча. И тогда отец Амелио, собрав все свои силы, дотерпел до развода и выкрикнул анафему Хрычу.
Следствие зашло в тупик – один-единственный свидетель, да и тот ушибленный. Тем более что вину взял на себя (за два куба чаю и блок сигарет) помоечный пидор с нераспечатанными двадцатью годами срока. Администрация прекрасно понимала, что к чему, но все, что могла сделать для бедного священника, – отправить его в другую зону, где до него не дотянулись бы скуржавые.
– Скажи мне, святой отец, ты ведь сана лишён?
– Только рясы, сын мой. Один лишь Господь лишить меня может сана, за мои грехи в будущем и прошлом. – Отец Амелио стоял перед шконкой Гека, по-монашески сунув крест-накрест руки в рукава своей выцветшей до голубизны, но чистой робы.
– А как же ты узнаешь, если оное случится? Земные глашатаи воли Его для тебя, как я понимаю, не авторитет?
Отец Амелио поднял на Гека глаза, устремлённые до этого в бетонный пол.
– Извини, сын мой, я не совсем понял вопроса?
– Как ты узнаешь волю Всевышнего, не перепутав её с гордыней собственной либо наущеньем дьявольским?
– Я смиренный и недостойнейший раб Господа нашего, всеблагого и всемудрого, грешен я и неискусен в риторике, но глас Господа – не перепутаю, нет, не перепутаю…
Гека развлекла страстность и доверчивая твердолобость отца Амелио, он решил подшутить над ним.
– Ой ли? Не грех ли гордыни движет твои уста в подобной речи, святой отец?… Э-э! Моя очередь, святой отец, откроете варежку, когда я закончу. Итак, из твоих слов получается, что не нужен тебе посредник, толкователь и арбитр в твоих взаимоотношениях с Господом и волей Его?
– Именно так, сын мой, прости, что попытался перебить тебя. Не нужны мне посредники и толкователи воли Его.
– И Римский Папа в том числе? Согрешит ли он, утвердившись в ином, отличном от твоего мнении о воле Божьей?
– Почему он должен иметь иное мнение? Непогрешим Святой наш Отец, я написал ему о себе и жду ответа из Ватикана. Он поймёт мою правоту и даст прощение, и отпустит мне мои вольные и невольные прегрешения.
– Ну а как прочтёт и не согласится?
– Буду молиться Господу, чтобы просветил меня в воле Своей!
– Считай, что твои молитвы услышаны. Я тебя просвещу и все тебе открою. Можешь считать меня посланцем Господним, узри же чудо…
Отец Амелио твёрдо перекрестился раз, другой, наконец собрался с духом:
– Не кощунствуй сын мой, не богохульствуй, прошу тебя! Может быть, и велик авторитет твой в узилищах земных, но для Небес ты лишь червь в кучке зловонного праха. Я буду молиться за тебя, ибо душу твою искушает нечистый. – Отец Амелио вновь перекрестился, тихим шёпотом творя молитвы.
Гек сделал минутную паузу, чтобы не перебивать религиозный экстаз отца Амелио, а потом продолжил:
