Свободные от детей - Лавряшина Юлия (читать книги полные .TXT) 📗
— Спасибо, солнышко, — шепчет она мне в ухо, преклонив голову. — Господи! Мне все еще не верится! Если ты правда сделаешь это…
— Так, стоп! — я высвобождаюсь. — Давай без излияний благодарности.
Виновато кривятся губы: то ли улыбнуться пытается, то ли уже слезы сдерживает, которые у нее всегда были наготове. Так и видится из детства ее маленький, дрожащий подковкой ротик… Стоило чуть повысить голос, как Лера уже цепенела от страха. В ней никогда не чувствовалось ничего бойцовского, никакого стержня, и не выйди она так удачно замуж, не было бы у моей сестры сейчас ни бизнеса, ни загородного дома, ни такой машины… По сути дела, из нас троих только я заработала все своим горбом. Антон как был ни с чем, так и остался. Живет в той же двухэтажной халупе на южной окраине, где мы выросли, в квартире, оставшейся от матери, сам до старости не купил бы.
Я не злорадствую. Мне жаль, что из него ничего не вышло, ведь Антошка мог стать талантливым инженером, уже в три года что-то постоянно конструировал, и это здорово разнилось с тем, что пытались сделать мы с сестрой. Но институт он бросил уже после первого курса, когда выяснилось, что Лиза ждет ребенка, и пошел работать в автосервис, который кормит их до сих пор. Все его семейство во главе с матерью сидит у него на шее и только погоняет. От того, что Лиза с первого же захода запустила двойню, была одна радость: Антона освободили от армии. Но вместо звездочки ему пришлось поставить на себе крест.
— Хорошо, что ты уже вся в шоколаде, и дите вас не пустит по миру, — говорю я Лере, продолжая думать о брате. — Не хотелось бы, чтоб и тебя ждала участь Антона.
Кажется, она удивлена:
— Да ведь он счастлив!
— Это можно назвать счастьем?
— Да ты посмотри на них! Они же без конца смеются, ловят взгляды друг друга. Им же хочется чувствовать реакцию другого буквально на все, на каждую фразу. Их притягивает, как магнитом!
— В том смысле, что он ее без конца лапает? Вот тебе и все охи-ахи вокруг модельных параметров… На кой черт всякими диетами себя изводить, когда вон такая биомасса по стулу растеклась, что не обхватишь, а сколько желания вызывает!
Знаю, что Лере невыносим такой тон. Сестра не просто подает себя утонченной особой, она такова на самом деле. Конечно, если б она хоть чуть-чуть покрутилась в настоящем бизнесе, то ее тонкие каналы забились бы в два счета. Но Егор позволяет ей чувствовать себя хозяйкой салона, пусть и мебельного, но звучит это вполне аристократично. И мне она нравится такой. Во мне самой никогда не было этой естественной женственности, ласковости. Я всегда была больше девчонкой, студенткой, чем женщиной. За это ты и любил меня…
— А ты точно не передумаешь? — Мне необходима ее уверенность. — Послушай, как орут эти монстры… Тебе это надо?
В ее улыбке — всепрощение сестры милосердия.
— Чужие дети часто раздражают… Со своими все по-другому, ты не знала? То, что бесит в чужих, в своих умиляет.
— Ты-то откуда знаешь?
— Я читала.
Я давлюсь смехом:
— А! Ты решила сперва изучить теорию…
— Я думала, мне уже не узнать этого на практике.
Узкие кисти впиваются в плечи, все тело — сплошной излом. Меня тянет погладить ее, разгладить…
— Будет тебе ребеночек, старче, — я прижимаюсь губами к ее пальцам. — Не плакай.
Лера смотрит на меня так серьезно, что мне становится не по себе:
— Ты собираешься забеременеть от Власа?
— Есть возражения?
— А он согласится?
— Обязательно его спрашивать?
— А как же! Разве можно так — обманом?
— Почему нет? Ему же не воспитывать его, алименты не платить.
Но сестра в ужасе трясет головой:
— Нет, ты должна обсудить с ним это! Заручиться его согласием. Ребенок должен быть зачат по любви.
— О! Вот с этим как раз проблема.
Я встаю, прислушиваясь, как похрустывает в позвоночнике. Возраст противненько напоминает: долго сидеть на твердом крыльце уже чревато. Можешь и не подняться… И понимаю, что тянуть с воплощением Лериной мечты некуда. Сейчас или никогда.
Но сестра сама притормаживает меня:
— Ты ведь, кажется, едешь с театром в Швецию?
— Надеюсь, еду.
— Тогда лучше это сделать после возвращения. Знаешь, тряска в поезде во время беременности…
— Мы полетим самолетом.
— Тем более! Перепады давления так опасны!
— Хорошо, — смиряюсь я тем охотнее, что страх все же дает себя знать и подначивает отложить задуманное.
Но это как раз и настораживает Леру. Подобравшись ко мне, она, чуть пригнув голову, заглядывает в глаза:
— Ты меня слушаешься? Ты ведь никого не слушаешься!
— Неужели?
— У тебя комплекс старшей сестры — ты всегда права и знаешь, как надо поступать.
— У меня еще и комплекс отличницы. Если я за что-то берусь, то обязана сделать это на «пятерку»! Так что малыша я тебе произведу — загляденье.
Ее так и отбрасывает:
— Сплюнь!
И сама трижды плюет через левое плечо.
— Дура суеверная, — усмехаюсь я. — Все будет в порядке, я же здорова, как крестьянская девушка!
— А…
— Насчет его болячек я выясню, не беспокойся.
Лера вдруг отводит глаза, потом коротко взглядывает на меня, опять опускает ресницы.
— Ну? Что? — не выдерживаю я.
— А у тебя больше никого нет на примете?
— Кроме Малыгина? — Слышал бы Влас! — Чем он тебе не нравится? Такой симпатюля… Мне казалось, что ты очень даже к нему расположена.
Ее так и морщит от неловкости:
— Он… Да, он ужасно милый и все такое… Но ведь не только внешние качества передаются по наследству, правда? А Влас… Он немножко… пустозвон. Или мне только так кажется?
Она виновато округляет глаза, вокруг напрягшихся бровей возникают ямочки. Я разглаживаю их кончиками пальцев и целую ее в нос.
— Человек-фейерверк… Это тебя не устраивает? Ты хочешь, чтобы этот ребенок родился от человека серьезного и глубокого, талантливого и доброго? Знаешь, если б я родила его от Никиты — а это ведь его портрет! — ты никогда не получила бы этого ребенка. Потому что я его не отдала бы.
Что за безумный восторг — пронестись по МКАД почти ночью, когда адреналин особенно охотно фонтанирует, до того, что руки холодеют, уши закладывает! Главное, чтобы шоссе не опустело к этому времени окончательно, чтоб нашлось кого обогнать и подрезать, рванувшись навстречу звездам.
Влас ненавидит ездить со мной, потому что чувствует себя совершенно беспомощным: в моих руках не просто руль, а его жизнь. Не обращая внимания, как он орет, сидя рядом, я иду на обгон «шкоды», которая смеет соперничать с моим «BMW». Обхожу ее легко и красиво, но большой радости не ощущаю, ведь это была легкая добыча. Вот «мерседес» впереди — более достойный противник. Мой «Буня», как прозвала его младшая дочка Антона, нагоняет «мерина», словно коршун — темный, стремительный, безжалостный.
Твоя фамилия была Коршунов, но ты не был хищником… Тебе никогда не хотелось разгромить квартиру какого-нибудь Латунского, да и не Мастера это дело… Только ведь и я не была твоей Маргаритой, потому что больше всего на свете хотела сама стать Мастером…
Но мы не соперничали друг с другом. Звучит печально, однако нас именно то и спасло, что мы не были женаты с тобой, даже не показывались вдвоем на людях, за исключением тех дней в Париже, и ни одна собака не сравнивала нас, что так убийственно для любви, когда оба занимаются творчеством.
Кто сидит за рулем «мерседеса», не разглядеть из-за тонированных стекол, но невидимка принимает мой вызов. И мы мчимся ноздря в ноздрю, едва не раня друг друга крыльями. От воплей и проклятий, которые исторгает Влас, уже звенит в голове, и это окончательно заглушает голос разума, хотя мой артист, конечно, добивался обратного. Я выжимаю из своей машины все возможное, и мы уходим от соперника, растворяемся в ночи.
— Тебе лечиться надо! У тебя суицидная мания!
