Правда о «Зените» - Рабинер Игорь Яковлевич (серия книг .TXT) 📗
Когда я в том же году рассказал об этом случае Розенбауму, тот, кандидат в мастера спорта по боксу, и поныне тренирующийся на ринге, отреагировал жестко: «Петкун, говорите? Жаль, что меня не было рядом с Владом. Так ему и передайте».
Сам Радимов, когда я напомнил ему о том случае, вмиг почернел:
— Да, это была очень некрасивая история. Не могу этого утверждать, но мне кажется, что человек находился в состоянии либо алкогольного, либо наркотического опьянения. Не берусь судить, какой он музыкант, в тот момент меня это абсолютно не волновало. Причем я даже не знал Петкуна в лицо, мне только потом сказали, что это он. Никакой драки там не было — милиция не пустила. Он был с одной стороны забора, я — с другой, и нам просто не дали этот барьер миновать.
Орал он примерно так: «Вы подонки, вы продали игру!» И так далее в том же духе. Причем не унимался, до хрипоты кричал, едва ли не пена у рта была. Вы можете представить наши эмоции, учитывая, что мы пропустили гол на последней минуте, и все видели, как мы бились? К тому же вокруг стояли спартаковские болельщики и тихо хихикали над происходившим. А Петкун был в зенитовском шарфе. Неприятно, словом, об этой ситуации вспоминать, но она была, и слов из песни не выкинешь. Потом мы встретились с ним на телевидении после финала Кубка УЕФА — не знаю уж, кто его пригласил. Он сказал: «Давай забудем старое». Вроде как извинился. Но я ушел, сказав, что мне это не интересно.
В 84-м о подобных инцидентах никто и подумать не мог. Розенбаум размышляет:
— Как сейчас помню атмосферу на «золотом» матче с «Металлистом». Тогда не могло быть оскорбительных баннеров в адрес соперника, не скандировали матерные кричалки — и не потому, что люди боялись милиции, а потому что думали по-другому. Футбол для них был общим, не было ненависти друг к другу, народных и антинародных команд. И чувства, которые были у людей на той игре, — это было не фанатское буйство, разбивание стекол, выдергивание кресел и запускание дымовых шашек, а нормальная человеческая радость. Светлые эмоции, настоящий праздник — и вообще никакой агрессии.
Садырина я помню еще игроком. Это был сильный, в хорошем смысле слова злой и духовитый футболист. Недаром потом я дружил с Пашей и с Лешей Степановым — таким же по духу. На поле они убивались, а за его пределами были добрыми и душевными людьми. И поступок Паши, когда он спас утопающего около базы, был абсолютно в его характере. Это был действительно великий человек. И питерский до мозга костей, что очень важно — хоть и родился в Перми.
Фраза: «Оштрафованы будут те, кого здесь нет!», когда он увидел выпивающих после матча игроков? Тоже вполне в его духе. Нет, он не потворствовал пьянству, но понимал, что футболисты не должны безвылазно сидеть на базе, что они не роботы, у них есть семьи, и ничто человеческое им не чуждо. Конечно, я не наблюдал его в воспитательном процессе с глазу на глаз с кем-либо из игроков. И думаю, что человеком он был достаточно требовательным, но при этом — довольно либеральным тренером. Садырин не был самодуром, апологетом и мессией. С ним можно было разговаривать, ему можно было что-то рассказать и доказать. У него был романтизм в глазах.
Как и у ребят, которые были очень разными, но любил я их одинаково. Вот Толя Давыдов, человек очень красивый и правильный, в хорошем смысле слова. Такой же интеллигентный трудяга, как позже Кобелев, а теперь Тихонов и Семак. Один из моих любимых типов игрока, и я с удовольствием спел для него на прощальном вечере, когда он уходил из «Зенита». А вот совсем другой — Юра Желудков. Сегодня хочу — сыграю так, что весь Питер будет в кайфе, а завтра не в духе — и провалюсь. Он очень зависел от настроения, но, как никто другой, мог выдать что-то сумасшедшее. Именно в его майке под 8-м номером я вышел в 91-м году на чествование ЦСКА и спел песню «"Зенит" — чемпион!». И никто не свистел, потому что и зенитовцев бывших в команде хватало, и Пал Федорыча болельщики обожали. Вот Броха, Валера Брошин, который всю игру как челнок чесал туда-сюда. Вот Степа, Леха Степанов, боец без страха и упрека. И так всех можно перечислять. Каждый был личностью, а все вместе они были Командой.
Я много лет работаю с одними и теми же музыкантами. И в отношении к ним нахожусь где-то посередине между Садыриным и Морозовым. Вроде бы мы и «вась-вась», я с ними дружу — но даю им понять, что я хоть и играющий, но тренер. И мне без разницы, есть ли у них консерваторское образование и какие у них заслуги. Мне нужно здесь и сейчас, чтобы они играли музыку, а не ноты.
Есть музыка, а есть ноты, есть футбол, а есть перекидывание мяча. И главное — нужно любить ту музыку, которую играешь. А если ты ее не любишь, то можешь все правильно сыграть, но музыки не будет. И это касается абсолютно любого процесса — хлеб испечь, песню спеть, гол забить. История одна и та же. Чтобы стать в каком угодно деле профессиональным и востребованным человеком, ты должен это дело любить. Садырин — любил. Очень любил. И вообще в той команде 84-го, о которой я вспоминаю с огромной ностальгией, эта любовь была всеобъемлющей. Такой любви в других командах я не встречал.
Розенбаум произносит этот страстный монолог, а я с упоением слушаю слова человека, на чьих песнях рос, а теперь имею счастье общаться с ним лично. И вспоминаю его строки, в которых и кроется успех «Зенита» 1984 года — обычной в общем-то по именам для советского футбола команды.
Баранник, размышляя о команде-84, главное сказал в первой же фразе — кстати, лексически нехарактерной для этого интеллигентного, говорящего на прекрасном русском языке (хоть и прожил 17 лет в Норвегии) человека. Тем не менее здорово, что произнес он все именно так, а не более обтекаемо.
— В той команде не было ни одного говнюка. Гнилой человек в том коллективе, наверное, просто не смог бы прижиться. И дедовщины не было. Не будь в «Зените» таких отношений, мы никогда не стали бы чемпионами. В 84-м и до него все были друг за друга. Мы были командой и в хорошем, и в плохом смысле. Вы понимаете, о чем речь. Можно говорить то угодно, но совместная выпивка тогда была неотъемлемой частью нашей жизни. Это ведь был Советский Союз. Игра заканчивается в девять вечера, пока помылся, побрился и выслушал тренера — уже десять, три следующих дня предстоит сидеть на базе на «карантине», а адреналина по горло. Телевидение поздно вечером уже не работает, видика у тебя нет — что делать-то, как стресс снимать?
Сели с ребятами, обсудили игру, каждый высказал друг другу претензии. Это было своеобразное самоочищение. Мы, молодые, отвечали за то, чтобы на столе все было нормально нарезано. Были в Питере места, вроде подсобок у каких-то наших знакомых, управлявших ресторанчиками. Все зависело от результата — если хорошо сыграли, то сидим в самом ресторане, если хуже — то в подсобке.
Конечно, кто-то мог остановиться, кто-то не мог и ехал дальше. Но был закон: не дай бог тебе на следующий день не прийти на тренировку! Тогда тебя осуждали все. Не тренер (с ним — отдельный разговор), а команда. Тебе говорили: «Слушай, парень, если не можешь — не пей, сиди и нарезай, но на тренировку будь любезен выйти, чтобы остальных не "плавить"».
Силой Садырина было то, что он давал такую возможность, поскольку это сплачивало коллектив. Но некоторые не могли остановиться — причем годами. Подчеркиваю — это не вина людей, а беда. У нас не было тогда альтернатив в виде других развлечений. Но всю ту команду нельзя представлять алкоголиками, мы ими не были. Это была своего рода отдушина. Или, как теперь красиво говорят, — реабилитация.
