Глаз бури - Мурашова Екатерина Вадимовна (читать полностью бесплатно хорошие книги .TXT) 📗
– Саджун! Ты говоришь ерунду! Какая старость?!
– Я уже давно не узнаю себя в зеркале, – тихо-тихо пробормотала Саджун. – Хочется тряпкой стереть это лицо, и это жирное тело, и увидеть прежнее, то, которое и есть я. У меня изменилась сама структура кожи, она стала тонкой и похожа на смятый, а потом разглаженный лист бумаги. С каждым месяцем, годом все это усиливается, время оставляет свои следы, и это необратимо… Шива и Кали не обращают внимания на такие мелочи, но ваша христианская культура, сам необратимый язык, в котором все вперед и ничего по кругу, язык, на котором я сейчас говорю все это, заставляет меня страдать… Ты помнишь, какой я была. Теперь тебе, должно быть, противно…
Анна Сергеевна говорила все тише, Туманов наклонялся к ней, чтобы разобрать слова, потом вдруг подхватил подругу на руки, зашептал в ухо:
– Саджунечка, бедненькая, маленькая моя! Я и не знал, что это у вас так… Но ты успокойся, я-то ничего этого не вижу, совсем, совсем. Вот чем хочешь поклянусь! Я-то тебя помню, вот как тогда первый раз увидел, так и… У меня туман кровавый в глазах, каждая косточка болит, а ты сидишь у моей постели, пахнет от тебя чем-то неведомым, поишь меня из чашки, и стихи читаешь… Ты потом переводила мне уж на русский, я даже сейчас одну строчку помню: «Твой голос, словно дивный сад…» А все остальное – это трын трава…
– Михаэль… – задыхаясь от слез, прошептала Саджун. – Ты помнишь… Зачем? Чего ты хочешь от меня…
Туманов опустил женщину на ковер, по своему разумению оправил на ней одежды.
– Да! Я хочу! Танцуй для меня теперь, Саджун!
– Танцевать?! – побледневшие щеки женщины снова залил смуглый восточный румянец. – Но я же не могу! Я уже…
– Ерунда! – резко и безапелляционно заявил Туманов. – Не ври мне! Все ты можешь! Твои танцы – это же не акробатика в цирке. Ты – храмовая танцовщица, потом танцевала во дворце. Ранняя наука не забывается. Это как если бы я позабыл, как вытащить кошелек у барина-раззявы… Если я уеду сейчас, я хочу запомнить, и чтобы ты запомнила тоже. Твой танец для меня, Саджун!
Туманов снова присел на лежанку, уперся локтями в колени.
Поставленная им посреди комнаты Саджун шмыгнула носом, потом кивнула и оставила голову склоненной. Некоторое время стояла так, глубоко вдыхая через широкие раздувающиеся ноздри и выдыхая воздух через рот. Прошла по комнате, потушила все лампы, зажгла от жаровни ароматические палочки и каменный светильник в форме цветка лотоса. В этом мерцающем свете ткань ее одежд неожиданно оказалась полупрозрачной. Туманов облизнул солоноватые губы. Саджун снова остановилась посреди комнаты и подняла вверх слегка согнутые в локтях руки.
Некоторое время неискушенному наблюдателю казалось бы, что ничего не происходит. Женщина замерла в странной экзотической позе, ее руки и ноги оставались неподвижными. Но Туманов и прежде видел танцующую Саджун. Он знал, что танец уже начался. Глаза танцовщицы, ее шея, пальцы рук и ступней уже вели свой разговор с миром. Очень медленно и постепенно в этот диалог включалось все тело. Саджун почти не двигалась с места, но каждый соблазнительный изгиб, скрытый полупрозрачной тканью, жил своей жизнью, и каждый миг в ней что-то неуловимо менялось так же, как меняются облака на небе, огонь в костре и текущая вода в реке. Бессловным языком танца она требовала и умоляла, дарила и отбирала, играла с мирозданием в кокетливую и драматическую игру. Многочисленные восточные боги благосклонно откликались на знакомый им ритуал, заглядывали в окна комнаты, покоились на дымках курильниц, и даже, как привередливая петербургская публика в театрах, снисходительно аплодировали толстенькими ладошками.
Михаил Туманов размягченно улыбался. Когда Саджун закончила танец и стояла, опустив руки и слегка запыхавшись, он подошел к ней, опустился на колени, ласково обнял расплывшуюся талию женщины и поцеловал ее в живот. Его дальнейшие намерения были более чем ясны.
– Михаэль! – потрясенно прошептала Саджун.
– Ты танцевала для меня, чтобы я запомнил. Теперь моя очередь, – спокойно сказал он, осторожно разматывая тонкую ткань, в покое почти полностью скрывающую фигуру женщины.
….
– Ты вырос, Михаэль, – сказала Саджун, осторожно поднося к губам мужчины засахаренный экзотический плод. Туманов вытянул широкий потрескавшийся язык и слизнул лакомство.
– Ты хочешь сказать, постарел? – ухмыльнулся он, прожевав.
Мужчина и женщина лежали рядом на ковре. Туманов был совершенно обнажен. Саджун завернулась в одно из своих покрывал – темно-розовое с лиловыми цветами.
– Нет, я хорошо владею русским языком. Как бы не лучше тебя. Говорю то именно, что хочу сказать. Ты вырос и стал мужчиной. В любви. Теперь уже не я веду тебя за собой – ты мог бы… Здесь, у вас, многие, мужчины по виду, так и не вырастают… Ты не таков…
– Ну, куда мне до тебя… – лениво потягиваясь, протянул Туманов. – Ты – богиня, а я – простой смертный…
– Когда мы соединяемся по любви, мы оба – боги, – Саджун внимательно оглядела большое тело мужчины, прицокнула языком. – Ты был на солнце без рубахи. Где? Я знаю, что у вас это не принято…
– Да, был, – согласился Михаил. – Раза два за лето вставал с мужиками на покос. Руки размять и спину. Солнце ярое, потом шкура на плечах лупилась. Заметно?
– Заметно, – улыбнулась Саджун и снова потянулась к мужчине. Он обнял ее и оба притихли.
– Нет слова «вечность», – сказала Анна Сергеевна время спустя. – Все вещи и люди проходят мимо нас, как картины в вашем волшебном фонаре. И мы проходим мимо. Это хорошо, что мы повстречались на этой дороге, ты согласен, мой Михаэль?
– Это счастье, моя Саджун, – серьезно ответил Туманов.
Он рассмеялся, а она распахнула слегка как будто бы сонные глаза, вытянулась во весь рост, кажется, даже приподнялась на цыпочки…
Все виделось ему, как на сцене любимых ею театров. Группы людей разошлись в стороны и вот-вот должны были запеть финальные партии. Последний раз сменили декорации, кто-то невидимый взмахнул палочкой, заиграли увертюру… Но тут сцену заволокло дымом, лица актеров начали расплываться и путаться между собой, а ее, единственную оставшуюся четкой фигуру, он видел последовательно в разных костюмах и масках.
…Строгое синее платье с белым воротником, запах пороха и судорожно сжатые пальцы на рукоятке маленького пистолета.
…Шелковый перелив тяжелых, распущенных волос, вышитая ночная сорочка. Склонившись над ним, она ласкает губами очередной рубец на его теле, совершенно не замечая реакции на ее ласки. У нее – серьезное лицо человека, готового к умственной работе. На столе над его головою раскрытый блокнот ждет очередной истории.
…Очки-пенсне на остром носике, близко-близко черные от ярости глаза, запах сирени от волос, ладони, изо всех сил упертые в его грудь.
…Маленькая меховая шапочка, упавшая на снег, пронизанный разноцветными искрами. «Ле мизерабль…»
…Проклятое рубиновое ожерелье на ослепительной коже, горящее одним цветом с воспаленными губами.
…Белое долгое тело на узкой девичьей кровати. Его грубая ладонь с обгрызенными ногтями на ее белом животе. И ладонь, и живот живут какой-то своей жизнью и ведут свой разговор. Лицо лежащей женщины почти бесстрастно.
…Вызывающее черное платье с коричневыми кружевами по корсажу. Его носительница смотрится черным вестником среди празднично одетых людей. Удушающий запах ландышей, надменно вздернутый подбородок.
…Летняя городская ночь. Редкий силуэт прохожего зыбкой тенью мелькнет по стенам уснувших домов. Охапка бледной сирени почти светится в руках женщины, мокрые от сиреневой росы, зовущие губы полуоткрыты.
И наконец, темно-красный шелк ее последнего наряда, символически похожего на неугасший язык пламени. В темных глазах – отчужденность и непроницаемая тайна.
Пусть будет так. Все мы проходим мимо. Если нет богов, или они бессильны, пусть властвует дхарма, нелепо похожая на огромную вселенскую шарманку. Как фигурки, ездящие по кругу в итальянских часах, поблагодарим друг друга за встречу. Если сумеем, если хватит сил. «В конце концов, еще один шрам на моей шкуре уже не имеет особого значения», – цинически думает он, и принимается остервенело, до мяса обгрызать заусенцы на пальцах.
