Глаз бури - Мурашова Екатерина Вадимовна (читать полностью бесплатно хорошие книги .TXT) 📗
– Как приятно это слышать! – черные, сочащиеся сукровицей губы сложились в слабую, едва заметную улыбку. – Хотя бы напоследок…
– Ты – старый развратник! Как ты смеешь?…
– Ну разумеется, смею… мой герцог…
– Иосиф! Не спи! Может быть, я должен что-то сделать сейчас? Ты хочешь чего-то?
– Я бы… пожалуй… выпил черешневого ликера… – Нелетяга устало прикрыл глаза.
Следующие пару часов хозяева питейных лавок, трактиров, магазинчиков, рюмочных и иных торговых заведений Петровской части еще долго вспоминали с нескрываемым ужасом. Огромный растерзанный человек в дорогой одежде, но с диким грубым лицом и налитыми кровью глазами вваливался в заведение и требовал черешневого ликера. Не найдя искомого, он крушил все, что попадалось под руку и выбегал прочь, отвратительно и замысловато ругаясь. В конце концов, в одной из лавок почти случайно отыскался необходимый продукт. Засыпав прилавок ассигнациями, страшный пришелец отбыл, спихнув с козел остановившегося на свою беду извозчика и сам правя лошадьми и безжалостно нахлестывая их.
Глава 41
В которой Иннокентий Порфирьевич описывает людей и события, произошедшие после пожара
……
Покойный батюшка (мир праху его!) постоянно рекомендовал мне предерзостные устремления ума, движущим стержнем которых по-преимуществу является не что иное, как греховная гордыня человека перед Господом, усмирять молитвой и постом. А коли и это не помогает, то разложить все бывшее и случившееся на атомы смысла и чувствования, из которых наша малость и жалостность пред Сущим становится очевидной, а смирение перед волей Божьей вытекает естественным и чистым слезным ручейком.
Поелику дурных или даже пустых советов я от родителя сроду не слыхал, то и, выполняя его завет, пишу эти записки, каковые неутомимо помогают мне в обретении равновесия и душевного спокойствия, подвергшихся в последний период моей ничтожной и многогрешной жизни ужасающим испытаниям.
…. Войска не вызывали, но брандмайор Петербурга изволил прибыть на бричке и какое-то время руководил работами. Сам же пожар удивительным не считался, разве что по масштабу развернувшегося огненного фронта. То, что Дом Туманова, притон самых низменных человеческих чувств, сгорел дотла, выглядело карой Божьей не только для меня, но и для большинства собравшихся на площади людей. Огненный цветок, взметнувшийся к лиловым небесам в чудовищном аутодафе, цвел всю ночь и уронил свои лепестки лишь тогда, когда близкий летний рассвет уже позолотил ярко-голубое небо. Черно-багровые языки, словно злокозненные змеи, уползали под землю, оставляя антрацитовые угли, залитые водой головешки и кучи летучего пепла, похожего на стаи серых непоседливых бабочек, мигрирующих в наши края непосредственно из Преисподней. Пожарный обоз отбыл тихо, без излишней суеты и спешки. Его окружали любопытные, теперь уж можно было рассмотреть и даже потрогать блестящие детали оборудования, завести беседу с пожарным. Вели разговоры о нанесенном ущербе, о том, кто как отличился при тушении пожара.
Праздные зеваки разошлись и разъехались задолго до наступления настоящего утра, и на площади остались лишь непосредственные участники действия. Набор и состав последних, впрочем, был странен настолько, что я и поныне не могу осознать некоторых деталей событий, произошедших непосредственно у меня на глазах. Данный факт, несомненно, объясняется лишь слабостью моего скромного ума и частично последствиями пережитых мною потрясений. Многое кажется нагромождением случайностей и совпадений, но случайность, как известно, имеет место лишь там, где мы не в силах воссоздать подлинную связь событий. Возможно, упорядоченное и последовательное изложение того, чему я оказался невольным свидетелем, поможет мне самому составить для себя внятную и удовлетворительную картину. А нет, так что ж… На все, как известно, воля Божья!
Когда извозчичья колымага с хозяином на козлах влетела на площадку, душа Иосифа Нелетяги уже принадлежала к иному, надеюсь, что к лучшему, миру.
Перед смертью Иосиф очнулся, открыл глаза (но видел он, скорее всего, уже неотчетливо) и позвал хозяина так, как привык называть: «Мой герцог…» Объяснений, которые я смог дать отсутствию Михаила Михайловича, страдалец явно не понял, да и о своей просьбе, похоже, позабыл. Тогда я, чтобы не усугублять его печали и страданий, велел Мартынову, сходному с хозяином общими деталями огромной фигуры, встать рядом с умирающим, коснуться его плеча там, где не было ужасных ожогов и сказать: «Я здесь!». Иосиф сразу успокоился, улыбнулся и спустя недолгое время отошел с миром.
Чего лукавить перед собой – я никогда не любил Иосифа Нелетягу. Но простые и вместе с тем достойные обстоятельства его трагической гибели, безусловно, примирили меня с ним и всеми его недостатками, и глаза мои увлажнились слезами. Кто из нас без греха? Дашка и некоторые другие девицы плакали навзрыд.
Однако, все это было незначащим, как слезы дитяти по уроненному в пыль прянику, по сравнению с тем, что началось, когда на площадь прибыл Туманов. Едва он узнал, что Иосиф уже скончался, с ним случилась настоящая истерика. Бесконечное число раз он повторил, что вот, он нашел и привез этот распроклятый ликер, а Иосиф его не выпил. Не выпил! Как будто в этом было все дело. Напрасно я пытался обсказать ему обстоятельства кончины его друга, то, что, умирая, он и вовсе не помнил про этот ликер… Михаил Михайлович не слушал меня (и других) совершенно, больше того, в какой-то момент мне показалось, что сейчас тяжелая рука его гнева, горя и ярости просто пришибет меня, как мелкую мошку. Однако, от намерений своих я не отступился, так как, кроме меня, просто некому было приводить хозяина в чувство. Увы! Покойному Нелетяге это удавалось естественнее и легче, как сам он был легким и (теперь я отчетливо это вижу!) незлобивым человеком…
Помощь, если это можно так назвать, явилась мне со стороны совершенно неожиданной, ибо на сцене действия вдруг обнаружились и еще прибыли прямо на моих глазах дополнительные участники.
Когда я не видел, занятый пожаром, Иосифом и делами хозяина, подъехала в красивой и дорогой карете с гербами весьма пестрая компания, состоящая из четырех женщин и двух мужчин, принадлежащих на вид к совершенно разным сословиям. Что объединило их в одном экипаже, я так и не понял. Вылезши из коляски, они все сгрудились посреди площадки, смотрели на пожарище округлившимися глазами и громко обсуждали происходящее. Утонченно светского вида молодая дама (полагаю, что хозяйка кареты), одна не принимала участия в разговоре. Ее взгляд изначально был прикован к Туманову и лежащему Нелетяге. Иногда она делала пару шагов в их направлении, но тут же с исказившимся лицом отшатывалась назад и в отчаянии заламывала полные, красивые руки.
Не заметил я и времени прибытия еще одной кареты. Возможно, она простояла здесь довольно долго, а сидящая (сидящие?) в ней изучали обстановку и планировали собственные действия. Я же обратил на карету внимание лишь тогда, когда из нее с помощью слуги выбралась пожилая госпожа в серой кружевной накидке и сразу же, не мешкая, направилась к хозяину, стоящему на коленях и рыдающему возле последнего ложа своего усопшего друга. Лицо дамы, прикрытое вуалью и увиденное теперь лишь мельком, показалось мне, тем не менее, вполне знакомым. Лишь несколько позже я узнал, что дама в вуали была старой баронессой Шталь.
Зато дикий, безумный разговор, состоявшийся между нею и хозяином, я услышал в полной мере.
Даже теперь, в тишине и покое, наедине с прозрачной ночной прохладой и белым листом бумаги, мне тяжело передать его содержание, а главное, тот обжигающий бульон чувств, которым была наполнена каждая реплика и каждый миг молчания между ними.
– Мишель, – сказала дама. – Лишь теперь все стало для меня окончательно ясным. Я тебе все объясню, и я надеюсь, что прошлое сгорело сегодня в этом ужасном огне. Огонь очищает, так говорят легенды. Мы сможем начать все заново.
