Исповедь - Руссо Жан-Жак (читать книги онлайн без .TXT) 📗
437
несмотря па то что он совершенно бесспорно принадлежит мне одному1.
С тех пор как я сбросил иго своих тиранов, я вел жизнь довольно приятную и мирную: я был лишен очарования слишком пылких привязанностей, но и свободен от их цепей. Отвратившись от друзей-покровителей, желавших во что бы то ни стало распоряжаться моей судьбой и поработить меня своими непрошеными и мнимыми благодеяниями, я решил впредь ограничиваться отношениями, основанными на простом доброжелательстве, которые, не стесняя свободы, составляют отраду жизни, ибо необходимым условием их является равенство. У меня было достаточно такого рода связей, и я мог наслаждаться радостями общения с людьми, не мучаясь зависимостью от них. Как только я отведал этого образа жизни, я почувствовал, что в моем возрасте мне иного не надо, что благодаря ему я могу кончить свои дни в тишине и спокойствии, вдали от бури свар и дрязг, чуть было не поглотивших меня.
Когда я жил в Эрмитаже и затем, после своего переселения в Монморанси, я завел по соседству несколько приятных знакомств, ни к чему меня не обязывавших. Прежде всего назову молодого Луазо де Молеона* — в то время он был начинающий адвокат, еще не знавший, какое займет положение. В отличие от него, я на этот счет не сомневался и предсказывал ему блестящую карьеру, которую он действительно делает теперь на глазах у всех. Я говорил ему, что, если он будет строго разборчив в выборе дел и станет выступать лишь защитником правды и добродетели, его талант, окрыленный этими возвышенными чувствами, сравнится с гением величайших ораторов. Он последовал моему совету и убедился, насколько я был прав. Его защита де Порта достойна Демосфена. Каждый год он проводил каникулы в четверти лье от Эрмитажа, в Сен-Брисе, лене Молеонов, принадлежавшем его матери, где некогда жил великий Боссюэ*. Вот лен, благородную славу которого нелегко будет удержать на прежней высоте после смены подобных владельцев.
В той же деревне Сен-Брис у меня был знакомый книготорговец Герен, человек умный, образованный, любезный и для своего положения выдающийся. Он познакомил меня также с Жаном Неольмом, амстердамским книгоиздателем, его корреспондентом и другом, напечатавшим впоследствии моего «Эмиля».
Не доходя Сен-Бриса, жил мой знакомый г-н Мальтор, священник из Грослея, созданный скорее для того, чтобы быть
1 Теперь он принадлежит ей по новому договору, который она заключила со мной совсем недавно. (Прим. Руссо.}
438
государственным деятелем и министром, чем деревенским священником; ему следовало бы по крайней мере управлять епархией, если б только должности раздавались сообразно талантам. Он был прежде секретарем графа дю Люка и очень хорошо знал Жана-Батиста Руссо. Питая в равной мере уважение к памяти этого знаменитого изгнанника и отвращение к негодяю Сорену, погубившему его, он знал о том и о другом немало любопытных историй, которые Сеги не поместил в жизнеописание первого, пока еще не увидевшее свет. Он уверял меня, что граф дю Люк не только никогда не имел повода жаловаться па Руссо, но до конца своей жизни сохранял к нему чувство самой горячей дружбы.
Г-н Мальтор, которому, после смерти его покровителя, г-н Вентимий дал это довольно хорошее место, в свое время исполнил немало важных поручений; несмотря на старость, он сохранял о них ясную память а очень хорошо рассуждал. Беседа его, столь же поучительная, сколь и занимательная, нисколько не была похожа на беседу деревенского священника: он соединял познания кабинетного ученого с тоном светского человека. Из всех моих постоянных соседей его общество было мне всего приятнее, и именно с ним я расстался с наибольшим сожалением.
В Монморанси у меня были ораторьянцы*,— среди других отец Бертье, профессор физики, к которому, несмотря на легкий налет педантства, я привязался за его добродушие. Мне, однако, трудно было понять, как сочетается в нем большая простота с желанием всюду втереться — к вельможам, к женщинам, к представителям благочестия, к философам. Он проявлял при этом исключительную ловкость и умел всем угодить. Его общество было мне очень приятно. Я всем рассказывал об этом. По-видимому, до него дошло, как я отзываюсь о нем. Однажды он с усмешкой поблагодарил меня за то, что я считаю его простаком. В его улыбке я заметил какой-то сардонический оттенок, совершенно изменивший его облик в моих глазах, и с тех пор эта улыбка часто приходила мне на память. Я не могу найти для нее лучшего сравнения, чем улыбку Панурга, покупающего барана у Дандепо*. Наше знакомство началось вскоре после моего приезда в Эрмитаж, куда он очень часто приходил ко мне. Я уже поселился в Монморанси, когда он вернулся обратно в Париж. Там он часто навещал г-жу Левассер. Однажды, совершенно для меня неожиданно, он написал мне от имени этой особы, что Гримм предлагает взять ее на свое попечение и она просит моего разрешения принять предложенье. Я узнал из этого письма, что речь идет о пенсии в триста ливров и что г-же Левассер предстоит переехать в Дейль, между Шевреттой и Мопморанси. Не могу пере-
439
дать впечатления, произведенного на меня этой новостью; она была бы менее удивительна, если б Гримм имел десять тысяч ливров дохода либо какие-нибудь более понятные отношения с этой старухой, и если бы мне не вменяли в великое преступление то, что я увез ее в деревню, куда он сам вздумал теперь переселить ее, как будто она с тех пор помолодела. Я понял, что милая старушка спрашивает у меня разрешения,—без которого она в случае моего отказа могла бы отлично обойтись,— только потому, что боится потерять то, что я со своей стороны давал ей. Благотворительность Гримма показалась мне странной; однако в то время она но поразила меня так, как впоследствии. Но если б даже я знал тогда все, до чего дознался с тех пор, я все-таки дал бы ей согласие; я должен был это сделать, поскольку не мог противопоставить предложению Гримма что-нибудь более значительное. С тех пор отец Бертье до известной степени излечил меня от легковерия, которое казалось ему таким забавным, когда я приписывал ему добродушие.
Этот самый отец Бертье был знаком с двумя лицами, почему-то искавшими знакомства со мной, хотя, право, в наших вкусах было весьма мало общего. Это были какие-то странные субъекты, люди без роду и племени, наверно даже и настоящее имя их не было известно. Опи были янсенистами, и их считали переодетыми священниками,— может быть, оттого, что они очень смешно носили шпагу, с которой никогда не расставались. В их манерах, в каждом жесте была необычайная таинственность, придававшая им вид вожаков какой-то партии, и я нисколько не сомневался, что они пишут в церковной печати. Одного — высокого, благодушного, вкрадчивого — звали Ферро; другого — низенького, коренастого, насмешливого, щепетильного — Миньяр. Они выдавали себя за двоюродных братьев. Жили опи в Париже, вместе с д’Аламбером у его кормилицы, по фамилии Руссо, и сняли в Монморанси маленькое помещение на лето. Опи хозяйничали сами, без прислуги и без посыльного. Каждый по очереди в течение недели ходил за провизией, готовил обед и убирал комнаты. Впрочем, жили они неплохо; мы иногда обедали друг у друга. Не знаю, почему они интересовались мной; я же интересовался ими только потому, что они играли в шахматы, и, чтобы сыграть какую-нибудь жалкую партию, я выдерживал четыре часа скуки. Так как они всюду совались и старались во все вмешаться, Тереза называла их «кумушками», и прозвище это так и осталось за ними в Монморанси.
Таковы были главные мои деревенские знакомые; к ним еще надо добавить славного человека, моего хозяина г-на Мата. Если бы я захотел жить в Париже с приятностью, у меня было
440
и там достаточно знакомых за пределами литературной среды, где только одного Дюкло я мог считать своим другом, так как Делейр был еще слишком молод, и к тому же я не мог забыть, с какой легкостью он играл при мне роль рупора философской клики, хоть он и отошел от этих людей (по крайней мере я так думал), насмотревшись на их интриги против меня.
