Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы - Мухина Евдокия Афанасьевна (бесплатная библиотека электронных книг .txt) 📗
— О, вельтфельт, холлишь! Черт, дьявол!
Булькнула вода, слышно было, как хлюпает и бьется — ни дать ни взять белорыбица на мели.
Вы б видели, как дед побежал. Сколько прыти оказалось в нем и рвения. Не скидая сапог, прыгнул с разгона в воду и — айн, цвай, драй — вытянул гауптмана живого и здорового. Второй раз выручил из беды.
Ну, гауптман орать стал. Со злости старику по уху влепил — вообразил, что тот в воде у него шарил по карманам.
— Господь с вами, — по-русски обижается дед. — Зачем мне ваши карманы… Лучше поскорей тут, на кухоньке, разденьтесь, просушитесь. А мы с внучкой уйдем в горенку.
Однако гауптман распорядился по-другому. Велел деду идти искать лодку. Как идти по такой воде? Поднялась выше пояса. Да еще гнет ветер. И тут мы услышали крики:
— Гауптман, герр Штольц!
Оказалось, что приплыл на лодке тот самый солдатик. Он решил старательность проявить, загладить прежний свой проступок.
Гауптман был доволен. Даже извинялся перед моим дедом, что глупо его заподозрил. Это, мол, от раздражительности.
Свои извинения герр Штольц произносил по-немецки. Дед мне потом перевел.
Выдалась дикая ночь. Ветер такое вытворял, будто намеревался сорвать наш курень с места. Вот бы мы поплыли по волнам, вот бы стало весело. Хорошо хоть дождь перестал. Тишина и фашистские хари надоели до смерти. Разве такая должна быть война? Дедушка и внучка. Мне бы командира удалого, он бы дал мне пулемет и приказал: «Стреляйте, боец Евдокимова, прямой наводкой!» А этот мой командир мало что передо мной молчит, сегодня еще и пощечин надавал. За что?
Он тихий-тихий, да вдруг распсиховался. Выбегает смотреть погоду, возвращается, шумит:
— Лезь в подпол — не залило ли там…
Я спустилась с моргалкой, оглядела все.
— Сухо, дедушка!
— Из-за камыша не льет?
— Какой еще камыш?
— Ты дурочку не строй. За картоплей от стены камышовая отгородка. Сквозь нее не сочится вода?
— Вроде бы нет. А вы сами проверьте!
— Мне смотреть надо, слушать. Иди-ка, иди сюда! Здесь будем, в сенцах… Прислушайся! У тебя ушки молодые.
Ветер стонет, деревья качает, больше ничего такого нет. Мне передается дедова суетность и дрожь. Зубы стали стучать… Ладно я. Старик как был мокрый, так до сих пор и не переодевался.
Говорю ему:
— Вы бы пошли к печке, я одна побуду…
— Нельзя, Женюшка. -Откинь дверь пошире и держи ногой, чтобы не затворило… Или вот что: тащи сюда все что у нас есть — пистолеты, гранаты…
— Откуда? Я ведь не знаю, куда вы все подевали. Уже третью неделю разоруженная.
Он рассмеялся:
— Здесь говорят б е з б р о й н а я. То есть энто самое, что ты безоружная… Кровать мою отодвинь, в прорези матраца твои лимонки и пистолетик. А у меня гранаты бутылочные — при входе держу…
Я не выдержала:
— Что случилось, Тимофей Васильевич?
— Что, что! Смотри да слушай. Подплывать если будут на лодках — первым делом швыряй гранату. Брать будут живьем, мертвые мы им ни к чему…
— Может, и мины из подпола поднять? Взрываться так взрываться!
Он тихонько рассмеялся:
— Ну, вижу, больно ты заметлива. И мины, и тол, и парашют давно передал кому надо… Нам и гранат хватит: лишь бы не попасть в лапы. Что делали с Андрюхой… О-о-о, гады!
— Это кто? Радист?
— Паренек был что надо! Точнее, хлопчик: у него мама украинка. И ее фрицы спровадили… Как раз Штольц и действовал.
— Андрей с вами жил?
Темень полная. Светится сквозь кулак дедова цигарка. Пожалуй, и глаза светятся. Я была предупреждена: нельзя расспрашивать. Но в случае такой вот опасности должна же я хоть что-то понимать. Старик мне оружие вернул — признал боевым товарищем…
Он пофукал цигаркой, крякнул:
— Сегодня увидел тебя в деле — экзамен сдала. Три экзамена, и все на пятерки… Стой-ка, постой. Никак бабайки слышны, весла то есть… Нет, померещилось… Ой, Женюшка, голуба ты моя, я тебе признаюсь: в первый-то твой день, верней сказать, в ночь твоего прилета, я даже испугался, что неумелую прислали и нет в тебе дисциплины. Вспомни. Приказываю — сиди в курене, а ты выскочила. Кричу — стой, а ты побегла искать свою аппаратуру. Думаю — отчаянная девка, забубенная головушка, да ишшо и дело завалит. Пришлось разоружить и волосенки тебе состричь… Хорошая пришла мне мысль, как считаешь? Две недели ко мне Штольц не ходил, боялся: вдруг ты нам вошей тифозных привезла…
Шел разговор в холодных растворенных сенцах. Дрожь телесная не проходила, зато душа стала спокойнее. Никогда не забуду ту ночь. Готова была к смерти. И так хотелось, чтобы моя граната разорвала гауптмана Штольца, а заодно и того гаденыша, который меня принудил плясать…
Я снова спросила:
— Андрей, радист, с вами жил, как и я?
— Дурная, что ли? Я тебя хвалить собрался, а что плетешь? Неуж котелок не варит: когда б он жил со мной и потом провалился — помиловали бы меня фрицы? Как раз! Все бы перевернули, а меня в петлю да на сук… Пока оставим: длинный разговор. Лучше б ты сообразила и мне сказала: чего мы тут сидим-дожидаемся?
Дед почти всегда так. Просто не может. То ли он меня подталкивал, чтобы думала, то ли потешался. Я промолчала. Тогда он говорит:
— Я-то, черт дурной, и правда хотел потрясти гауптмана, когда его из воды тянул. Только он плюхнулся и с переляку заорал, у меня думка мелькнула: вот бы добыть круглую печать последнего образца. Знаю, он ее в коробочке носит. Как такой случай упустить? В воде-то но столь чувствительно… Ну! Шарить не шарил, а под предлогом, что его спасаю, старался все, что в карманах, вытолкнуть… Эх, коньяк подвел! Румынский коньяк, в нем градус не тот. А самогону наш герр выпил мало… Черт его, однако, знает — может, и много… Но ты ж сама слышала — горланил, что я карманщик, хотел его ограбить. А потом что было? Помнишь ай нет?
— Приплыл Ганс на лодке…
— Давай, давай, подпольщица! Что ты приметила? Из-за чего дедушка перетрухнул?
Отвечаю, будто на уроке:
— Одно из другого вытекает: гауптман кричал, что вы шарили, — выходит, заподозрил и теперь пошлет к нам солдат.
— То, что кричал, с ветром унесло. Мало ль пьяный кричит. Тверезый действовал бы втихую, отметил бы про себя. Зачем тверезому выдавать свои подозрения? Пьяный — тот кричит, но тут же и забывает… Вспоминай, что потом-то было, когда Ганс приехал…
— Потом… Я не помню, уехали…
— Эх ты! Штольц и з в и н я т ь с я стал, прощения просил, что обидел меня глупыми словами. Вот почему тревога. Ты подумала: какой господин перед лакеем своим, который для него все равно что цуцик, будет извиняться? Уразумела?
— Ну… и что?
— Как это «что»? Он, значит, недостаточно спьянел, шарики работали: дай, думает, успокою, примаслю дедушку, извинюсь перед ним, и он спать ляжет. То есть мы с тобой, довольные, что все обошлось гладко, захрапим в нашей клуне, а лодка с солдатами тихо подойдет и захватит врасплох!
Я сидела, слушала и вдруг опомнилась: что ж это он, сейчас комендантские тут будут…
Вскочила сама не своя:
— Дедушка, Тимофей Васильевич! Бежать надо!
Он посмеялся:
— Вот так-то! Умна была девка! Куда бежать-то? На тот свет успеем. А бежать нам по воде — жабры надо иметь, Женюшка. Да и посуху далеко бы не ушли. Наше дело — счастья ждать: вдруг Штольц на ветру свои подозрения развеет. Кроме того, герр сильно ко мне привержен: позволил много, ездил один на один. Ему ведь тоже гестапо припаяет, когда следствие начнется… Сиди, Женюшка, будем пока ждалки ждать.
Ветер присмирел, стало тише. Я свое сердце слышала, будто пионерский барабан: скорей бы, скорей! А что скорей? Если бой, то и не равный и не славный. Если ж как-то обойдется — снова тишь, тоска, мелкое притворство, измывательство одних, презрение других.
Далеко где-то захлюпала вода, и кто-то долго пьяно заматерился. Громко, на всю станицу.
Старик поднялся, вслушался, хрустко потянулся, зевнул:
— Ох-хо-хо, внученька! Все! Отстояли вахту — будем запираться да спать. Празднуй жизнь и фашистскую глупость. А того вернее — их жадность непомерную, свинячую!
