Стать Джоанной Морриган - Моран Кейтлин (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗
Я кладу трубку на место и смотрю на братьев. Братья смотрят на меня.
– Вы же помните, что Энни сказала по поводу завтра: «Завтра будет лучше, чем вчера!» – говорю я.
– Я же тебе говорил, что это бред, – бормочет Крисси, снимая парик мисс Ханниган.
На следующий день Крисси приходится признать, что Лесбиянка Дэннис и Герцогиня Йоркская сдохли. Они лежат ссохшиеся внутри своих раковин и не реагируют на внешние раздражители, а именно – на тычки палочками и булавками.
Когда становится ясно, что Герцогиня Йоркская безнадежно мертва, Крисси протыкает ее иголкой насквозь. Он проделывает все спокойно, без суеты – он у нас главный хирург по улиткам, и ему нужно вести медицинские исследования.
Похоронив их обеих, мы еще раз спели «Завтра», и Люпен заплакал.
Но как сказала Марии мать-настоятельница в «Звуках музыки», если Господь закрывает дверь, он открывает окно. Две недели спустя в той же «Express & Star» – нашем единственном портале в большой мир – напечатано объявление.
Под заголовком «Ищем юных Вордсвортов!» сообщается о поэтическом конкурсе для «подающих надежды юных поэтов Мидлендса». Стихотворение на тему «Дружба». Победитель получит чек на 250 фунтов, его стихотворение напечатают в «Express & Star», и у него будет возможность прочесть свое произведение в «Выходных в Мидлендсе» – выходящей по пятницам местной телепрограмме, которую в Западном Мидлендсе смотрят все.
– Тебе надо бы поучаствовать в этом конкурсе, Джоанна, – говорит мама, пока я ем рагу из картошки с тушенкой.
При моей новой скрытности, порожденной тревожностью, я не говорю маме, что уже сочинила две трети стихотворения. Сейчас я стараюсь хранить все в секрете, пытаюсь исправить большую – фатальную, можно сказать, – оплошность, когда я выдала важную тайну, которую точно не стоило выдавать. Собственно, так происходит взросление. Ты обретаешь умение хранить секреты.
Но последние пару дней я потихоньку удвоила усилия по спасению семьи: сидя на страже в прихожей с семи утра до полудня, чтоб погибель не явилась к нам в дом, прячась в плотном коричневатом конверте, я сочиняю стихи. Я исписала уже полблокнота. Не поленилась и сосчитала слова: я написала больше 2200 слов для этого конкурсного стихотворения. Даже смогла срифмовать «подружиться» с «угостить чипсой». Как мне кажется, очень даже эпично.
Если кто-то в Западном Мидлендсе получит приз в поэтическом конкурсе в этом году, то только я. Только я и никто другой. Я получу эти 250 фунтов.
И да. Это я! Я победила. Приходит письмо, все скачут от радости, и мама тут же начинает переживать о том, что я надену на телевидение: «Наденешь папины джинсы, для своих старых ты слишком толстая», – и папа звонит дяде Джиму, просит взаймы сорок фунтов на бензин, «чтоб отвезти нашу девочку в Бирмингем», и покупает бензин на десятку, а оставшиеся тридцать фунтов идут на новые башмаки для Люпена и рыбу с картофелем фри для всех, чтобы отпраздновать радостное событие. Что вполне справедливо.
Всю неделю я нервничаю и дергаюсь. В пятницу я сижу в папиных джинах и смотрю на часы – только и делаю, что смотрю на часы, – и вот наконец на часах пять пополудни, и пора ехать в Бирмингем, с моим стихотворением в папке, подписанной «Джоанна: СТИХОТВОРЕНИЕ».
На подъеме на Брирли-Хилл папа выключает магнитофон, обрубая «Братьев по оружию», и показывает на тихую, освещенную уличными фонарями долину внизу. Пустые заброшенные заводы, извилистые ленты жилых кварталов.
– Когда я был маленьким, мы поднимались на холм, и все это… – Широким жестом он охватывает всю долину. – Все полыхало огнем. Сталелитейные заводы, кузнечные цеха. Керамические заводы. Вся долина светилась – фонтаны искр высотой в полсотни футов. Огонь не гас никогда. Это было похоже на ад. Мордор. Собственно, это и был «Властелин колец». Толкин – он тоже здешний. По сути, он написал о том, как промышленная революция превратила Мидлендс из Хоббитона в Мордор.
Папа рассказывал, что после смены ребята из шахт и горячих цехов шли прямиком в паб и выпивали по четырнадцать пинт зараз.
– И никто не пьянел. Просто они возмещали потерю жидкости. Вот как люди потели, прикинь.
Было много калек. Кто без ноги, кто без руки. А кто-то и вовсе не возвращался со смены. Это был тяжкий труд – бесчеловечный, – мясорубка из механизмов, огня и взрывов перемалывала людей только так.
Каждый раз, когда папа рассказывал о работе своего отца и друзей своего отца, он говорил так, словно сам был не уверен, плохо это или хорошо, что люди уже не стоят, обливаясь трудовым потом, посреди адского пламени.
Как и у многих наших знакомых, у него было двойственное отношение к промышленному спаду в Британии. Как мне кажется, это чем-то похоже на смерть очень суровой и очень психованной матери. Да, она психовала, ругалась и частенько тебя лупила. И все-таки у тебя была мама. Каждому нужна мама. Наверное.
– Для ребят из рабочего класса, если им хочется выбраться из этой дыры, есть один путь: стать футболистом, боксером или рок-звездой, – говорит папа. – Это единственный выход. Как ты понимаешь, я решил стать рок-звездой.
Тут он делает паузу, видимо, размышляя о том, как сложилась – а вернее, пока не сложилась – его музыкальная карьера.
– Но ты, – продолжает он, – ты будешь поэтом, писателем.
– Я сочинила всего одно стихотворение, пап.
– Если ты сочинила одно хорошее стихотворение, то сочинишь что угодно, – твердо говорит он. – Если будешь практиковаться, понемногу, но каждый день, то набьешь руку и сможешь запросто написать тысячу слов… я не знаю… об электрической лампочке. Или о моей заднице.
– О твоей заднице.
– Или о твоей заднице. Ты нашла собственный выход, малышка! – говорит папа и бьет ладонью по рулю. – Собственный выход из этой выгребной ямы. Двести пятьдесят фунтов за одно, ептыть, стихотворение. Отлично сработано. Молодец.
Я жмурюсь от удовольствия – как бездомная кошка, которую кто-то погладил на улице.
В студии «Выходных в Мидлендсе» сплошной белый свет и деловитая суета. Когда попадаешь из тускло освещенного ленивого дома в такой… гудящий улей… это как-то обескураживает. Все вокруг модно одеты, в новеньких туфлях и производят впечатление людей, которые не задерживают оплату счетов, ходят по ресторанам и занимаются сексом.
Я никогда раньше не сталкивалась с таким огромным количеством людей, которые ходят по ресторанам и занимаются сексом. Я никогда не была в ресторане и ни разу не занималась сексом. Ощущение совершенно волшебное и пьянящее. Здесь кипит жизнь.
Женщина по имени Аманда провожает нас с папой в гримерку, но меня никто не гримирует. Я просто сижу, пью лимонад – целых четыре стакана, – и меня накрывает тревожность. Все та же, уже привычная мне тревожность, только как будто воспроизведенная на двойной скорости. Все вокруг кажется нереальным. Я боюсь грохнуться в обморок.
– Все вокруг кажется нереальным. Я боюсь грохнуться в обморок, – говорю я Аманде по пути в студию, где идет съемка. Папа остался в гримерной. Показал мне на прощание два больших пальца.
– Не надо в обморок, – говорит Аманда. – Сразу после тебя выступает австралийский попугай, который умеет кататься на скейтборде, и если ты грохнешься в обморок, то его выступление задержится на шесть минут. Он совершенно неуправляемый. Уже набросился на помощника режиссера.
Программа идет в прямом эфире. Меня ставят перед микрофоном. Я жду, когда ко мне подойдет ведущий. Камеры объезжают меня по кругу, и я вижу себя – через камеры – на мониторах, установленных по периметру студии.
Лучше бы я этого не видела.
У нас дома нет зеркал – ни одного. Мама категорически против: «Они только бьются и приносят несчастья».
Все четырнадцать лет моей жизни мне приходилось… догадываться, как я выгляжу. Я рисую себя в альбомах, как я себя представляю: девчонка с большими глазами и длинными волосами, в красивых платьях с мехом и жемчугами. В конце концов, я могла бы так выглядеть, разве нет? И зачем рисовать себя страшненькой? Симпатичной – гораздо приятнее.
