Бессмертник - Плейн Белва (книги без регистрации TXT) 📗
— Неужели все, все до единого дети лишены детства? — не выдержал Эрик.
— Конечно, нет. У кого-то детство наверняка счастливое, иначе мир превратился бы в сумасшедший дом. Но почему ты так сказал? Разве у тебя было тяжелое детство?
Не сейчас. Когда-нибудь в другой раз.
— Нет. Я провел детство в тепле и любви, — пробормотал он. А что, разве не так? Только не надо себя жалеть. Смердящая, унизительная жалость. И он твердо повторил: — Я провел детство в тепле и любви.
Из столовой донеслась музыка, соната для фортепьяно. Играли профессионально и яростно. Эрик вопросительно взглянул на Джулиану.
— Тсс!
В фиолетовых сумерках они дослушали сонату до конца. Лишь дождавшись, пока последний уже не звук, а отзвук смолкнул вдали, Джулиана тихонько сказала:
— Это Эмми Эйзен. Ты ее знаешь, она иногда помогает мне с детьми. Прежде она была учительницей музыки в Мюнхене. Пряталась там всю войну. У нее такие светлые волосы — все принимали ее за арийку. И ей помогали друзья, католики. Выдали ее за родственницу, выправили документы. Ей повезло, ее не поймали. А мужа и двоих сыновей поймали. Поэтому она так неразговорчива. Ты заметил?
— Да, — кивнул Эрик.
— Жаль, что ей нельзя иметь свой, отдельный инструмент. Дети дубасят по этому пианино почем зря… Эрик, ты ведь меня не слушаешь!
— Верно…
— И о чем же ты в это время думал?
— Если откровенно, я думал, как я люблю твои губы. И руки — вот этот мягкий изгиб…
Чуть подальше на склоне холма была ниша, скрытая высокой травой и густыми кустами. Получилось вроде маленькой зеленой пещерки. К тому же сумерки совсем сгустились.
— Пойдем, — позвал он.
Она поднялась, последовала за Эриком. И за ними плотно сомкнулся зеленый полог.
Он выбрал работу на ферме. Научился управлять доильными аппаратами, убирал стойла и дважды в день подавал в кормушки сено и отруби. Такая работа тоже напоминала о Брюерстоне и о прошлом его предков. В остальном же этот пестрый мирок не был похож ни на что хоть сколько-нибудь знакомое Эрику.
По вечерам за общим столом встречались самые разные люди: было за кем понаблюдать. Во-первых, старики, выходцы из русской Польши, преимущественно бывшие горожане, которые только здесь научились сельскому труду. Во-вторых, их дети, уже коренные израильтяне — сабры: светловолосые крепкие мужчины и женщины с неизменно серьезными лицами. Лишь изредка они позволяли себе улыбнуться, хотя — Эрик знал — умели танцевать, веселиться и праздновать не хуже других. Упорные, несгибаемые люди. Наконец, здесь были и гости, в основном студенты со всех континентов: девушка-христианка из Австралии, которую снедали любопытство и жажда приключений; парни из Бруклина; английские евреи; немцы, не имевшие ни капли еврейской крови. Приехали кто на месяц, кто на два. Некоторые собирались остаться. Как Джулиана.
Она работала с малышами, поскольку еще в Голландии получила диплом воспитателя. Через ночь дежурила в детской, которая — Эрик узнал об этом с ужасом — располагалась под землей. Самое настоящее бомбоубежище за веселенькой голубой дверцей. Как же берегут своих детей эти суровые, немногословные люди! Как мало знает мир об их жестоком быте! А дед с Наной? Их ведь волнует все, что связано с Израилем, с судьбой еврейства. Но представляют ли они, как живут поселенцы? «Мне очень страшно за детей, которые изо дня в день находятся под прицелом, — сказала однажды Джулиана. — Малышам-то, конечно, все нипочем. Но старшие понимают. Они все прекрасно понимают».
Многие пятнадцати-шестнадцатилетние подростки пережили концлагеря, и на руках у них навсегда, навечно останется страшный номер. Впрочем, возраст брал свое. Мальчишки дрались, девчонки вплетали в волосы цветные ленты, пытались кокетничать, флиртовать. Дети как дети. Только в глазах тревога.
В наставницы для этих подростков Джулиана подходила как нельзя лучше. Достаточно молода, чтобы распевать вместе с ними модные песенки и учить девчонок пользоваться губной помадой. И в то же время ровно настолько старше, чтобы дать им полузабытое или вовсе забытое материнское тепло. Ведь большинство лишились его давным-давно, в раннем детстве.
Эрик наблюдал Джулиану с детьми и подростками, проводил около нее всякую свободную минуту, шел с нею вместе сквозь ветер и зной и думал: нет на свете женщины лучше. С этой не сравнится ни одна. В глубине души он понимал, что любой мужчина готов превозносить женщину, которую любит. И все же — лучше Джулианы никого в мире не было.
Сладкая… Ах, какая же сладкая… С выгоревшими волосами и шоколадной, с каждым днем все более темной кожей. Крепкая, ладная, здоровая, почти одного роста с Эриком. Казалось, она не знает устали. Эрику никогда не нравились субтильные барышни, его никогда не восхищала хрупкая, болезненная томность. И сейчас он с удовольствием думал, что рядом с такой женщиной, как Джулиана, мужчина может обойти хоть полсвета. Ее не испугают никакие трудности и лишения.
Он последовал за ней в Израиль без всякой мысли о женитьбе. Ему всего двадцать один год; никто из его друзей-ровесников семьей пока не обзавелся, и он тоже не собирается. У него еще не возникло потребности привязаться к какому-либо месту или человеку с абсолютной уверенностью, что через год в такой-то день и час он по-прежнему будет там-то и с тем-то и никакие иные желания не вмешаются и не помешают. В общем-то такая тяга к свободе была в нем даже странной. Ведь он не раз в доверительных беседах с друзьями говорил, что главное для него — найти в жизни что-нибудь постоянное, незыблемое. Но — все это в будущем. За Джулианой он последовал, поскольку из всех встречавшихся на его пути женщин она была самой притягательной.
Теперь, на исходе лета, он знал, что расставание станет утратой.
Как-то раз в кибуце играли в один день сразу две свадьбы. Разумеется, Эрик повидал в жизни немало подобных торжеств, но таких отчаянных, разом и веселых, и печальных, со слезами и объятиями не видал никогда. Вино лилось рекой; танцевали самозабвенно — до упаду, до изнеможения. Сначала он, по обыкновению, наблюдал. С любопытством, симпатией — но взглядом постороннего, случайного гостя. А потом в нем вдруг что-то очнулось. И, стоя на обочине в толпе, провожавшей женихов и невест в «медовый месяц» — а на самом деле к морю на несколько кратких дней, — он вдруг понял: у него тоже будет такая чудесная свадьба. Она желанна и неизбежна. С этих пор он то и дело с удивлением ловил себя на мыслях о женитьбе. И даже слегка возгордился серьезностью своих намерений. Спустя время он попытался прощупать почву. Поначалу — окольными путями и не вполне уверенный, что готов идти до конца.
— Скажи, — спросил он однажды, — ты долго думаешь здесь пробыть?
Они сидели на земле около бассейна. Все остальные плескались в воде, но он удержал ее для разговора.
— Здесь теперь мой дом.
— Да, понимаю. Но ты останешься навсегда?
— Таких слов в моем обиходе нет. Ты же знаешь, я не люблю загадывать.
— А я люблю. Я хотел бы найти место и людей, с которыми мне захочется остаться навсегда. В жизни непременно должно быть что-то постоянное.
— Что, к примеру?
— Ну, допустим, дом. Дом, который тебе не придется покидать. Рядом с которым можно посадить деревья и увидеть, как они вырастут и состарятся.
— Расскажи, о чем еще ты мечтаешь, — попросила Джулиана, проведя по его носу и щеке длинной травинкой.
— Я мечтаю… — Он заколебался: говорить ли? — Я мечтаю написать книгу, которую будут читать после моей смерти. По-настоящему великую книгу. Я мечтаю писать ее в такой же комнате, в таком доме, как тот, где я вырос. — Он хотел было добавить, совсем уже собрался добавить: «И чтобы ты была в этом доме рядом со мной», но Джулиана его прервала:
— Я так надеюсь, что у тебя получится! Мне так хочется, чтобы исполнились все твои желания!
Обыкновенно люди произносят это формально, из простого расположения. Но в ее голосе звучала неподдельная искренность, она словно заклинала его быть счастливым.
