Расплата - Гришем (Гришэм) Джон (читать книги полностью без сокращений .TXT, .FB2) 📗
Похороны Декстера Белла превратились в грандиозное событие. Они начались в четверг, на следующий день после убийства, когда в шесть часов вечера старик Магарджел открыл двери своего похоронного бюро и к нему придвинулась толпа. За полчаса до этого Джеки Белл и ее троих детей допустили к телу. По принятой в это время и в этой части света традиции гроб стоял открытым. Декстер лежал на блестящей ткани, его черный костюм был виден до пояса. Джеки сразу лишилась чувств, дети разревелись и упали рядом с матерью. В помещении находились лишь мистер Магарджел с сыном. Они пытались помочь, но у них ничего не получилось.
Держать гроб открытым не было необходимости – этого не требовал ни закон, ни Священное Писание. Так поступали, чтобы обострить драму и сделать как можно напряженнее. Считалось: чем больше эмоций, тем больше любви к покойному. Джеки присутствовала на десятках похорон, куда в качестве священника приглашали ее мужа, и гроб всегда был открытым.
У Магарджелов не было опыта обращения с убитыми выстрелом в лицо. Большинство их клиентов умирали от старости, и подготовить их хрупкие тела к церемонии не составляло труда. С преподобным Беллом все обстояло иначе, и им пришлось приглашать на помощь опытного коллегу из Мемфиса. В месте выхода пули на затылке вырвало большой кусок черепа. Но не это было главным. Никто не станет переворачивать покойного и рассматривать эту часть тела. Входное отверстие располагалось над переносицей, и здесь образовалась дыра, которая требовала тщательных многочасовых действий – заклеивания, замазывания, подкрашивания. Конечный результат получился весьма приличным, однако далеким от совершенства. Белл будто хмурился, словно понимая, что ему суждено вечно со страхом смотреть в дуло пистолета.
Через полчаса личного бдения – скорбного времени, когда даже видавших виды Магарджелов потянуло на слезы – Джеки с детьми устроили на стульях у гроба, открыли двери, и в помещение хлынула толпа. За этим последовали три часа моральной пытки, горя и страданий.
Потом после небольшого перерыва Декстера привезли в его церковь и положили около кафедры. С Джеки было довольно, и она попросила, чтобы гроб закрыли. Старик Магарджел поморщился, но подчинился, ничего не сказав. Ему не понравилось, что не придется наблюдать, как присутствующие слабеют от горя. Еще три часа Джеки с детьми отважно стояли у гроба и раскланивались с людьми, с которыми успели повидаться накануне вечером. Пришли сотни, включая всех способных ходить методистов в округе и представителей других церквей, друзей семьи с детьми, слишком маленькими, чтобы находиться на похоронах, но которых привели из уважения к Беллам. Выражали соболезнование и те, кто не хотел упускать возможности засветиться в этой истории. На скамьях терпеливо ждали, когда настанет их очередь пройти мимо гроба и сказать банальные слова родным усопшего, а пока молились и тихо перешептывались, обмениваясь последними новостями. Храм страдал от гнета невосполнимой потери, и это чувство усиливала музыка органа. Отрешенная мисс Эмма Фая Ридл играла одну траурную мелодию за другой. Хоуп, наблюдая с балкона, в который раз удивлялся поведению белых.
В субботу, после двух дней подготовки, изнывающие от усталости люди собрались в последний раз, чтобы приступить к похоронам. Службу вел священник, друг Декстера. Она завершилась хоровым исполнением гимнов, двумя сольными, долгими проповедями, новыми траурными органными мелодиями от мисс Эммы, обильными слезами и – да, так и было – открытой крышкой гроба. Как ни пытался священник найти смысл в смерти, ему этого не удалось. Он постоянно ссылался на то, что «пути Господни неисповедимы», но безуспешно. Наконец сдался, и хор поднялся.
После двух изматывающих часов добавить было нечего, тело Декстера погрузили на катафалк и повезли через город на общественное кладбище, где святой отец упокоился среди моря цветов. Священник замолчал, а Джеки с детьми сидели под навесом на складных стульях и смотрели на гроб и кучу грязи рядом с ним.
Не пропускавшая ни одной церемонии методистка Глория Грандж после погребения заехала на чай к Милдред Хайлендер. Та была пресвитерианкой и не знала Декстера Белла, поэтому не присутствовала на бдениях и погребении. Но хотела знать детали, и Глория удовлетворила ее любопытство.
Позднее, к Милдред заскочила выпить чаю Флорри. Ее также интересовали подробности того, какое горе принес людям поступок ее брата. И Милдред не отказала ей в этом желании.
Глава 7
Впервые в своей короткой жизни Джоэл Бэннинг не подчинился отцу. В субботу утром он сел в поезд в Нэшвилле, и четыре часа в дороге до Мемфиса дали ему время поразмышлять об акте своего неповиновения, после чего Джоэл сделал вывод, что оно оправдано. Он даже мог назвать причины: нужно проверить, как там Флорри, как перенесла событие, встретиться со мистером Бафордом, выяснить, что с урожаем, повидаться с Джоном Уилбэнксом, обсудить защиту отца, хотя, наверное, этого делать не следует. Маленькая семья рассыпалась на части, кому-то надо выступить вперед и попытаться спасти ее. Кроме того, отец находился в тюрьме, и если приезд и отъезд Джоэла пойдут по плану, Пит не узнает о его кратком визите, и акт непослушания останется незамеченным.
Поезд из Мемфиса в Клэнтон останавливался шесть раз, и на платформу Джоэл, надвинув шляпу на глаза, ступил уже затемно. Из вагонов вышли всего несколько человек, и его не узнали. Оба городских такси ждали у вокзала, их водители, привалившись к крылу, жевали табак и курили самокрутки.
– Телефонная будка по-прежнему у аптеки? – спросил одного из них Джоэл.
– Да.
– Отвезешь меня к ней?
– Залезай.
По площади бродили поздние субботние покупатели. Даже в сезон страды фермеры и их работники после обеда отмывались и устремлялись в город. Магазины заполнялись людьми, на улицах было не протолкнуться. «Атриум» показывал «Голубые небеса» с Бингом Кросби, и очередь за билетами тянулась за угол. На лужайке перед судом глаз радовала голубоватая «июньская трава». Джоэл не хотел встречаться с людьми и попросил таксиста остановиться на боковой улочке. Телефонная будка перед аптекой Гейнрайта была занята. Джоэл встал рядом и, старясь не встречаться глазами с прохожими, нетерпеливо ждал, когда дама закончит разговор. Наконец, войдя, бросил в автомат монетку и набрал номер телефона тети Флорри.
– Что? Кто это?
– Твой любимый племянник. Пока еще.
Джоэл был единственным племянником и не сомневался, что смысл сообщения понят. Появиться без предупреждения было бы для Флорри слишком большим потрясением. К тому же он проголодался, и его звонок даст ей время накрыть на стол. Вернувшись в такси, Джоэл попросил водителя подвезти его к методистской церкви. Покинув шумную площадь, они миновали игровой зал Кэла – в задних помещениях бильярдной подавали бутлегерское пиво, и Пит наказал своему сыну-подростку туда не соваться. Буйное место, по выходным там собирались крутые парни и нередко затевали драки. Запрещенный плод манит, и Джоэла, когда он учился в школе, тянуло туда заглянуть. Сверстники хвастались, что захаживали к Кэлу, и даже что-то говорили о девушках наверху. Но после трех лет в колледже и жизни в большом городе Джоэл морщился при мысли, что его тянуло в такое низкопробное заведение. Он познакомился с барами Нэшвилла и удовольствиями, которые они предлагали. И не мог представить возвращения к жизни в Клэнтоне – городе, где пиво и спиртное, как многое другое, под запретом.
Фары выхватили методистскую церковь, и водитель, проезжая ее спросил:
– Ты здешний?
– Нет.
– Тогда, наверное, не слышал главной новости недели? О священнике?
– Читал. Странная история.
– Убит прямо здесь. – Таксист показал на пристройку к храму. – Сегодня похоронили. Убийцу посадили в тюрьму, но он молчит.
Джоэл не хотел продолжать разговор, которого не начинал. Взглянул на церковь и с теплотой вспомнил воскресные утра, когда они со Стеллой, одетые в лучшее – галстучки и чепчики – приходили сюда, держа за руки родителей. Мальчиком он понимал, что костюмы отца и материнские наряды богаче, чем у обычных методистов, их машины и грузовики новее, и у них планы окончить колледж, а не только школу. Ребенком он понимал очень многое, но поскольку был Бэннингом, впитал науку смирения и способность говорить как можно меньше.
