Лицом к лицу - Лебеденко Александр Гервасьевич (книга регистрации .txt) 📗
— Так что же искать? — искренне недоумевал Крамарев, уже целиком настроенный по-фронтовому, — сено или самовар…
— Сено! — крикнул Алексей.
— Самовар! Хозяйку! — дурили инструкторы.
— Конечно, сено, — строго сказал Синьков. Это был голос командира.
Даже мокрый снег не мог сбить веселость вырвавшихся на просторы полей батарейцев. Гул голосов носился над вытянувшейся по дороге колонной. Алексей ехал рядом с Синьковым. Большие капли, как на ветвях, дрожали на его выбивавшихся из-под фуражки волосах. Он узнал, что красные с боем взяли на днях Мариенбург и двинулись дальше на запад. Линия фронта наплывала в воображении Алексея на линию моря. Очищалась от белой нечисти латвийская и эстонская земля. Носок нервно ходил в стремени. Это физически ощущалась радость стремления вперед и недостаток темпа в движении тяжеловесных батарейных ходов.
Сытые кони бодро тянули гаубицы. Ездовые, больше по привычке, поощрительно крутили нагайками над головами крепкозадых жеребцов. Люди шли, разбрасывая талый снег еще крепкими подошвами. Три года империалистической войны Алексей только и знал, что отступал и перекочевывал с фронта на фронт. Теперь он двигался за наступающими полками, готовый подкрепить их удар тяжестью орудийных залпов. Он повернул коня и поехал назад вдоль колонны. Один из разведчиков немедленно двинулся за ним. Так всегда бывало на походах, если командир батареи покидал свое обычное место. Алексея взбодрила полузабытая и вдруг воскресшая подробность фронтовых отношений. Он ехал, стараясь примечать все, что может интересовать и заботить комиссара.
Отгородившись от всего мокрого мира брезентовым капюшоном, глядя куда-то в поле, ехал у первого орудия Сверчков. Тяжело приседали в разбитых колеях не новые и некрашеные гаубицы. Но еще не было усталых, и кисеты номеров были полны махоркой. На облучках фурманок — по ездовому, и только на телефонную двуколку взобрался Савченко. Он курил, болтал ногами и по обычаю развязно судачил с соседями. Отяжелевший от лишнего человека ход оттягивал кверху голову коренника.
— Ты что — захромал на которую? — подъехал к нему Алексей.
— Портянка трет, товарищ комиссар, — выпучил глаза Савченко.
— Слезай! — сдавленным голосом сказал Алексей. — Нечего коню холку натирать.
Савченко сделал удивленный жест и спрыгнул на землю.
— Слушаюсь, товарищ комиссар! — взял он лихо и четко под козырек, как не брали в те времена красноармейцы.
Отъезжая, Алексей услышал смех и новые савченковские остроты.
На привале десятой версты не на чем было присесть. Небо еще ближе придвинулось к земле и как бы притянуло подснежную воду. Колеи разбухли, — черные змеи в подернутых серебром лужицах. Командиры курили, сбившись в плотный круг. Прислушиваясь, обступили их номера и ездовые. Алексей у придорожной канавы следил за отставшей вереницей крестьянских телег, мобилизованных под снаряды.
Федоров подскакал к батарее еще на полпути. Круто повернув, он вошел в ряд разведчиков, сдернул капюшон плаща и объявил:
— Квартира есть… и картошка…
Добрый слух пошел по батарее и достиг обоза, где Савченко уже устроился на возу с сеном.
— Ты мой ранец стащи в избу, — сказал ему Фертов, — а я, как придем, — сразу на разведку.
— Ладно! — согласился Савченко.
— Чего зря лошадь гоняешь? Не мог встретить у околицы? — строго сказал Синьков Федорову.
— Я ее гоняю, я ее и кормить буду, — буркнул разведчик, похлопал коня по шее и хвастливо заявил: — Для ей уже овес на всю ночь заложен, товарищ командир.
— Спер, значит? — решил Алексей.
Федоров помалкивал.
— Смотри, Федоров, — обернулся в седле комиссар, — будешь безобразничать, я тебя…
«А что ты меня?» — вызывающе смотрели зеленоватые глаза Федорова.
— В трибунал тебя, вот что…
— А за что, товарищ комиссар?
— Смотри, чтоб не было за что, — отвернулся Алексей.
Батарея въехала во двор большой мызы на самом краю села. Высоким гребнем подымалась крутая нерусская крыша. Над сараями водили на ветру ветлы. От колодца бежали во все стороны грязные потоки по зеленоватому снегу. На крыльце стояли разведчики-квартирьеры и среди них Крамарев без шинели и шапки.
— Сюда, — кричал он, — сюда, Аркадий Александрович! Я уже обед заказал…
Но Синьков и Алексей вошли в дом, только разместив всех коней под навесами соседних дворов.
Хозяйка была пуда на два легче командирского заказа. Она вела нехитрую политику. Она предпочитала командный состав, как меньшее зло. Она сейчас же застлала серую скатерть с бахромой, воздвигла на блюде гору пухлого хлеба, расставила две миски яиц, кусок масла и глиняную чашку с крепкой холодной сметаной. Командиры ходили вокруг стола, изощрялись в остротах по адресу конской ноги, которую варили в вагоне, и псковских желтоватых лепешек, этих первых ласточек провинциальной сытости. Не выдержав, они щипали хлеб, и когда хозяйка, в сопровождении девушки-подростка, внесла ведерный казанок с картошкой, запеченной на шпике, — едва не грянуло «ура».
Хозяйку усадили на почетное место. Она ломалась недолго. Тарелки дымились. Из-за пригоревшей на сале корочки шел бой. Обжигаясь, набивали рот душистой едой и пятое через десятое слушали повествование хозяйки. Она вдова. Одного сына убили на фронте. Скупая единственная слеза ползла по ее германскому носу. Ей ничего не жаль… только бы солдаты не таскали из кладовых и из погреба. Она всегда рада аккуратным и чистым постояльцам. У нее стоял сам командир бригады… Немецкий акцент изредка подкреплялся немецкими словами. Время от времени она взглядывала на православнейшую троеручицу, висевшую в углу среди ручников.
Каптенармус, не присаживаясь к столу, сообщил, что конюх хозяйки продал ему сорок пудов сена по казенной цене и еще они берут воз у соседей.
Прислушиваясь к докладу, хозяйка шептала:
— Все, все… Только для скота до весны… и то не останется. O mein Gott, о mein Gott…
Скрипучим голосом Синьков благодарил ее, и Алексей думал, какою ловкостью должна была обладать эта тяжеловесная женщина, чтоб удержать весь этот беспокойный год добро в подвалах, на чердаках и в кладовых.
Когда обед был кончен и она ушла, все повалились на лавки и кровати, по двое и по трое. Дымили махоркой, как паровозные трубы, и сытые анекдоты с трудом проворачивались на отяжелевших языках. Потом спали…
Сверчков, зевая и завидуя спящим, обходил мызу. Он был дежурным. Около кухни и комнаты работниц пристроились Коротковы. Рядом — телефонисты. А через дверь от командиров, в большой натопленной комнате, оказались Савченко, Плохотин и Фертов. Савченко лежал в глубокой деревянной кровати, вскинув на борт кривые кавалерийские ноги в поношенных галифе со штрипками. При входе Сверчкова он только гуще пустил дым. На столе стоял казанок с остатками картошки.
— Вот тут поели, товарищ инструктор, — заискивающе произнес Фертов.
— Кое-кто и запасы сделал, — обронил Савченко.
— Какие это запасы?..
— Командирские блюдолизы… наверное…
— Что вы имеете в виду? — встал у кровати Сверчков.
— Ничего на свете!.. — Савченко вдруг рыгнул и, многозначительно подняв палец, заметил: — Это — сало. С непривычки.
Сверчков напряженным и долгим усилием сдержал негодование.
— Вы бы, Савченко, вели себя культурнее, — сказал он, уходя. — Не красноармеец, а… — Он не нашел под ходящего слова, или оно не сказалось.
— А кто, по-вашему, Дмитрий Александрович?
— Я вам не Дмитрий Александрович, а товарищ инструктор. — Он стукнул дверью, и вслед ему раздался смех.
Сверчков был взбешен. Он готов был разбудить Алексея. Но в большой комнате все было полно громким, воинственным храпом людей, отмахавших многоверстный поход под мокрым снегом.
— Да и что он может сделать? — брезгливо утешил себя Сверчков.
К вечеру туча проволокла свое холодное, сырое брюхо через село и ветлы, наклонившиеся над речушкой. По небу побежали сухие и злые, разорванные ветром зимние облака. К мызе потянулись красноармейцы, свои и чужие: на большой скамье у проруби, в которой полощут белье, уселся Крикунов с гармонью. Он подождал, пока сомкнется круг, и сразу ударил плясовую. Оборвал вдруг и, наклоняясь вперед и в бока всем телом, глядя куда-то поверх голов, заиграл с переборами и запел про неудачную солдатскую любовь. И эту не кончил и заиграл что-то виртуозное, потому что смотрел он теперь то на свои быстрые пальцы, то на лица удивленных и огорошенных такими переходами слушателей.
