Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович (чтение книг TXT) 📗

11 января.

Наша любовь с Тосей напоминает Febris hectica [3]. Она вспыхивает ярким пламенем, огнем нежности и я шлю ей письма едва ли не два раза в день, то внезапно замирает словно в зимней спячке. Тося пишет сейчас часто, но письма ее до крайности коротки и деловиты. Вот передо мной последнее: «Стоим в Сызрани и сдаем в госпитали раненых. Завтра снова на фронт. Новостей никаких. Спасибо за присланную фотографию. Ты на ней такой симпатичный, ну прямо пупсик. Я показывала ее всему поезду. Целую тебя. Антонина».

Сейчас у нас курация по терапии. Попался очень тяжелый печеночный больной, над которым я больше недели ломал голову. Решил, что либо опухоль, либо люэс. Сегодня больного осмотрел преподаватель.

— Можно интерпретировать этот случай и как люэс и как опухоль, — сказал он. — В любом случае я поставлю вам пятерку.

Хорошенькое дело. Что же у больного на самом деле? Все больше убеждаюсь, что, несмотря на тысячелетнюю историю, медицина многого не знает и не умеет. Описания десятков болезней в учебниках кончаются словами: «Prognosis pessima. Больные погибают. Лечение симптоматическое».

Мне это кажется странным. Многие гораздо более молодые науки достигли в своем развитии большего, чем медицина. На эту тему в нашем кубрике то и дело вспыхивают споры. Большинство считают причиной несовершенства медицины сложность человеческого организма. Конечно, во многом это так. Ничто не может сравниться по сложности с человеком. Но все же я уверен, что и внимания медицине во все времена уделялось в тысячу раз меньше, чем, например, военному делу или другим, так сказать «выгодным» отраслям науки. Смешно, но едва ли не всеми внутренними болезнями (сердца, желудка, почек, печени и т, д.) занимается у нас в стране пока один головной институт терапии!

12 января.

Вчера вечером долго хохотали перед отбоем, пока в кубрик не заглянул встревоженный дежурный по курсу. В нашей роте есть два курсанта — Генрих Глезер и Александр Розенберг. Пару месяцев назад в сводках Совинформбюро промелькнула фраза: «Пленный немецкий ефрейтор Генрих Глезер показал…» Ребята стали подшучивать над Генрихом, подсовывали ему газету, спрашивали с напускной серьезностью, не о нем ли написано в сводке. Больше всех веселился Сашка Розенберг. А во вчерашнем номере «Известий» появилась карикатура Бориса Ефимова: два украинских изменника родины несли плакат с надписью «Хай живе унзер батько Розенберг!» Теперь уже Генрих приставал к обескураженному Сашке, не он ли автор расовой теории и «Мифа XX века».

13 января.

Получил письмо от мамы. Папа лежит в госпитале в Саратове. У него что-то с сердцем. Подробно мама не пишет. Я отправил им большое письмо.

27 января.

Давно не писал себе писем. Было некогда да и не было особенных событий. Итак, ура! Ура! Ура! Наши сердца переполнены восторгом. Сегодня по радио сообщили, что войска Ленинградского и Волховского фронтов во взаимодействии с Балтийским флотом в результате тяжелых боев разгромили вражескую группировку под Ленинградом и полностью освободили город от блокады! Эта новость никого не оставила равнодушным. Ведь по сути дела все мы ленинградцы. Такого салюта, как в честь этой победы, кажется, еще не было — двадцать четыре залпа из трехсот двадцати четырех орудий!

А чуть позже, вечером, по курсу, словно электрический ток, прошел слух — в марте мы возвращаемся в Ленинград. Называют даже точную дату — девятого марта. Все ходят радостно возбужденные, немного обалдевшие. Я пробовал заниматься, но не смог. На курсе занимается только один человек — Васятка Петров. Он и мне предложил уйти подальше от шума и читать нервные болезни. Но я с негодованием отверг его предложение.

28 января.

Первый семестр четвертого курса проходит удивительно быстро. Кажется только вчера, переполненные впечатлениями, вернулись с практики, а через месяц уже сдаем экзамены. Их три — дерматовенерология, нервные болезни и английский язык.

Вероятно, для того, чтобы умерить наши восторги и прочно поставить на земную твердь, ночью курс снова послали на расчистки железнодорожных путей от снега. Удивительно снежная нынче зима. Вот уже неделю, как метет, не переставая.

Вышел очередной номер популярного на курсе «Крокодила». Шутки в нем хотя и грубоватые, но ребятам нравятся и каждый номер ждут с нетерпением. Некоторые из этих шуток я запомнил:

«Курсант Максименко диагностировал у семилетнего ребенка гонорею. Это открытие, по мнению «Крокодила», можно объяснить либо ранним половым развитием ребенка, либо поздним умственным развитием курсанта».

«Курсант Петров, осматривая старую женщину, поинтересовался: «Как ваш кишечно-желудочный тракт?» На что бабка ответила: «Какой там в деревне тракт? Дорогу и ту по осени на подводе не проедешь».

Курсовой поэт Семен Ботвинник откликнулся на предстоящий в недалеком будущем отъезд из Кирова:

15 марта.

Выдался свободный час, и я опишу нашу обратную дорогу в Ленинград. Давно известно, что хорошая дорога — это прежде всего еда и сон. Пока мы ехали по местам, где не было оккупации, на каждой остановке, а поезд шел медленно и стоял подолгу, по бешеным ценам, но можно было купить молоко и лепешки. Кто-то пустил слух, что впереди на станции Галич неслыханная дешевизна и изобилие. Все с нетерпением ждали эту манну, но Галич проехали без остановки. Утром больше часа простояли на станции Ефимовская. От нее до Ленинграда всего двести восемьдесят километров, но как мучительно долго и трудно преодолевали мы их после Ладожской эпопеи! В вагон заглянули женщины.

— Земляков-то нету? — спросили они моряков.

— Каких? — поинтересовался Пашка Щекин.

— Вологодских.

— Вологодских? — засмеялся Пашка. — Да таких сроду на флот не брали.

Женщины не обиделись.

— Не видишь, Марья, сосунки еще, молоко на губах не обсохло, — снисходительно сказала та, что моложе, и они пошли дальше.

Проехали Тихвин, Шлиссельбург. Везде видны жестокие следы войны — разрушенные и сожженные дома и вокзалы, землянки, изуродованные деревья, малолюдье. Изможденные женщины в старых ватниках и самодельных чунях, нищета, купить ничего съестного нельзя.

Васятка вез из Кирова резиновую подушку. Вытащил ее, сказал:

— Выпускаю кировский воздух.

Я знал, что ее подарила и надула Анька. В день отъезда она работала в ночную смену, даже не пришла на вокзал.

В Ленинград приехали под вечер. Когда вышли на площадь перед Московским вокзалом, я остановился и стал пристально смотреть на небо. В вечерних сумерках оно казалось темно-голубым, едва заметно мерцали первые звезды. Многие ребята последовали моему примеру. Для нас это было особенное, ленинградское небо. Кто-то прочитал Блока: