Навсегда (Роман) - Кнорре Федор Федорович (читать книги TXT) 📗
Юлия прямо у окна опустилась на колени, не отрывая глаз от самолета.
Самолет стал дрожать и расплываться у нее в глазах, и она видела теперь только сияющее светлое небо.
— Господи, Иезус и Мария, я так много беспокоила вас глупыми молитвами, простите меня… — сказала она громким шепотом. — Вы сверху видите сейчас этот самолет, который летает там, как пчелка, у ваших ног и высматривает врагов. И еще ниже вы видите мой домишко и эти сараи, где хитро спрятаны длинные пушки, чтобы убивать солдат, которые идут сюда нас освободить.
Так пусть он их заметит. И пусть за ним следом придут эти русские солдаты со своими пушками, и пускай их бомбы в прах разнесут врагов. Я знаю, что тогда и моя лачуга разлетится в куски. Но я от чистого сердца говорю тебе, господи: я отдаю ее ради этого дела! Только бы мир и спасение пришли к нашему народу, ко всем несчастным матерям, и слабым ребятишкам, и сильным мужчинам, которые ведь тоже только бородатые мальчишки перед лицом твоим, господи…
Помолившись, она оперлась о подоконник и поднялась на ноги. Во дворе суетились солдаты. Скоро заревели моторы, и одна из пушек с большим пуком сена, приставшим к ее длинному хоботу, вылезла на свет божий из сарая. Через полчаса во дворе не осталось ничего: ни машин, ни солдат, ни пушек. Только торжествующая Оняле, точно победитель, расхаживала по двору, поддавая ногами пустые консервные банки.
Среди дня на хуторе снова появились солдаты. Ни на кого не обращая внимания, они пробежали по всем комнатам, хватая все, что попадалось на глаза. Они сорвали одеяло с кровати Ядвиги, подхватили подушку, вышитую розами, сахарницу, которая показалась им серебряной. Они торопились и были точно пьяные. Почти все, что они похватали, они побросали тут же, во дворе, и ушли.
Потом послышалось знакомое гоготанье: широкогрудый гусак Франт привел свою поредевшую стаю из кустов обратно во двор и сварливо разорался, не найдя корма.
Гусей пришлось покормить, и после этого Оняле снова погнала их к болоту, в кусты. Обратно она вернулась бегом, крича:
— Давайте убежим отсюда и спрячемся вместе с гусями! Нас никто там не найдет!
Она дергала Юлию за юбку, размахивала руками и страшно волновалась.
— Кажется, девчонка придумала самое умное, что можно сделать, — удивленно сказала Юлия. — Собирайтесь-ка и уходите в кусты. Если все будет благополучно, к вечеру я принесу вам поесть.
Ядвига послушно пошла наверх и стала собирать вещи в узелок. Оняле неожиданно заревела во весь голос, вцепилась Юлии в юбку и объявила, что без нее не пойдет прятаться, не оставит хозяйку одну, потому что фашисты ее обязательно убьют.
Так они стояли и спорили посреди двора, когда к воротам подъехала еще одна машина, крытая брезентом.
Первым вылез из кузова красноносый фашистский солдат. Громко чихнув, он высморкался и, страдальчески моргая слезящимися глазами, сказал:
— Это не человеческий! Это какой-то собачий насморк! — И, протянув руку, принял от другого солдата канистру с бензином.
С носовым платком в одной руке и канистрой — в другой, он прошел через двор и остановился у колодца, осматриваясь.
На гвоздике, вбитом в сруб, висело ведро. Солдат протянул к нему руку, но вдруг сморщился, несколько раз подряд чихнул и, с сокрушенным видом покачав головой, снова высморкался, точно в трубу затрубил. Взяв ведро, он пошел к дому, у крыльца открыл канистру и стал переливать бензин.
Другой солдат, у которого в руках была короткая палка с паклей на конце, подошел и остановился около него в ожидании.
Когда весь бензин был перелит в канистру, солдат обмакнул палку в ведро, поболтал там, точно размешивая, и затем, вынув, аккуратно встряхнул.
Первый солдат вдруг закинул голову с полуоткрытым ртом и зажмуренными глазами, собираясь чихнуть, но как-то отдышался и, осторожно, чтобы не облиться, подняв ведро, вошел в дом.
Через минуту громко задребезжало окно в комнате рядом с кухней, и стекла посыпались на землю.
Солдат с насморком вышел из дома во двор с пустым ведром, подобрал на ходу канистру и пошел обратно к машине. Второй щелкнул зажигалкой и поднес ее к пакле, намоченной в бензине. Пакля разом вспыхнула, и тогда солдат подошел к разбитому окну и швырнул туда свой факел. Пламя большим языком вырвалось наружу, и в глубине дома что-то загудело и затрещало.
Первый солдат аккуратно повесил ведро на то место, откуда взял, и с канистрой в руках хотел было уже влезть в машину, когда на него опять накатило. Он зажмурился и чихнул раз пять подряд. В изнеможении вытирая нос мокрым платком, он громко сказал:
— Слоновый насморк!.. Проклятие какое-то!..
Юлия стояла окаменев, смотрела и слушала, как пламя гудело и урчало в доме, начиная свою работу.
Дом притих и замер, точно прислушиваясь к тому, что в нем делается. Легкий дымок курился из трубы: плита осталась непогашенной. Больше ее уже никто не будет растапливать. И старая дверь не заскрипит утром. И все, даже гвозди, вбитые в стены, все исчезнет, сгорит, не оставя за собою и следа.
Кто-то толкнул Юлию в спину: солдаты приказывали всем садиться в машину, где на грязных досках понурясь уже сидели какие-то люди. Машина качнулась и дернулась, разворачиваясь. Старый хутор, еще не тронутый огнем, стоял, залитый солнцем, среди зеленого луга, и только одно окно багрово пламенело от разгорающегося пожара.
По лугу медленно ползли белые пятнышки, гуси опять возвращались домой.
Глава двадцать первая
Фашистский комендант Ланкая вместе с его караульной командой совсем затерялись среди войсковых штабов отступающих войск и среди всяческих отрядов специального назначения. Целые дни комендант проводил в своем кабинете, не смея отлучиться из опасения, что его вызовет какой-нибудь старший начальник одной из непрерывно сменявшихся в городе боевых частей. Коменданту давно и страстно хотелось напиться до одурения, но он не смел и только накуривался до тошноты, часами глядя на проклятого мельхиорового орла на чернильнице, которого успел возненавидеть, точно врага.
Он жаждал одного, чтоб все это поскорее кончилось, чтобы пришел наконец вожделенный приказ эвакуироваться и чтоб его опять назначили комендантом куда-нибудь за тысячу километров от этого доживающего последние дни Ланкая.
Совершенно разбитый и подавленный, он вернулся поздно вечером на квартиру, вздрагивая от нервного озноба, разделся и лег в постель, поставив около себя бутылку французского коньяка и коробку шоколадных конфет.
«Будь что будет! — сказал он себе. — Сегодня напьюсь, и пусть всё идет к черту!»
Он налил большую рюмку, понюхал ее, протянул руку за шоколадкой, и в это время зазвонил телефон. Коменданта прямо-таки подбросило на постели от этого звонка, — вот до чего разгулялись нервы! Срывая с рычага трубку, он чуть не опрокинул бутылку.
Звонил начальник особой подрывной команды. И всего-то на один чин старше, а разговаривает, как фельдфебель с рядовым. Но ничего не поделаешь: это особые эсэсовские части, от них сильно попахивает гестапо.
Разговор был коротким. Едва положив трубку, комендант с вежливейшей улыбкой, еще оставшейся от разговора, торопливо влезал в брюки и яростно чертыхался.
Он натянул один сапог, взялся за второй, но тут же, крякнув с досады, шваркнул его об пол и с размаху опрокинул рюмку в рот. После этого он спохватился и спеша стал надевать второй сапог. Через минуту теплая постель, шоколад, коньяк — все осталось на своем месте, а комендант, подняв по тревоге свою убогую команду пожилых эрзац-солдат, чуть не бегом повел ее на площадь.
Там, выполняя полученный приказ, он тщательно расставил своих стариканов у всех переулков, выходящих на площадь, и затем стал прохаживаться взад и вперед, наблюдая за тем, что творится на площади.
Наглые, щегольски одетые эсэсовские подрывники, подъехав на машинах к стоявшему посреди площади старинному костелу, засветили электрические фонарики и вошли внутрь. Потом стали подъезжать машины с грузом. Ящики снимали и вносили в собор.
