Лицом к лицу - Лебеденко Александр Гервасьевич (книга регистрации .txt) 📗
Когда возвращались, город был по-военному тих. Патрули останавливали бричку, смотрели пропуска и провожали глазами военных и девушку, пустившихся по городу, погасившему фонари и раскрывшему черные глазницы окон.
Опять Алексей мостился в ногах у Порослева и Веры. Его стеснительность казалась девушке признаком большого благородства. Порослев говорил, что Сашины — прекрасные девицы, но все-таки в них есть какая-то буржуазная гнильца. Вера посмотрела на темную голову Алексея, глядевшего вдоль улицы, мерцавшей редкими огоньками, и внезапно ощутила, что она больше не хочет рассуждать об этом человеке. Она едва заметным движением разыскала его пальцы и там оставила свою руку.
Мосты, дома, деревья, церкви черными громадами проплывали мимо, а Вера чувствовала, что в горячих пальцах Алексея кипит вся его несдержанная кровь, ей захотелось вновь ощутить себя в его руках, и, испугавшись, она резким движением убрала руку.
Алексей подумал, что ему приснилась эта быстрая, невероятная, ослепительная ласка…
Катя Сашина забегала теперь к Вере. Проходя коридором пустой казаринской квартиры, она во все двери заглядывала на способное смутить «ничье» богатство, ахала и вздыхала. В Вериной комнате она в первый же день перетрогала и оценила все предметы.
На тахте они сидели лицом друг к другу, как гимназические подруги, готовые взяться за руки, и разговор, как заяц, петляющий по зимнему снегу, перебегал с темы на тему. Обе сдерживали любопытство и оставляли на будущее самые, интересные вопросы. Вера дала Сашиной слово бывать на Охте. Катя уверяла, что все сестры ее приглашают и всем она страшно понравилась.
Был случай — подруги заболтались до ночи, и Катя улеглась спать на кушетке. Облокотившись на подушку, Вера слушала быструю речь Катерины о сестрах, о Порослеве, о дивизионе. Порослев был, конечно, в нее влюблен, а Огородников совсем без ума… Катя, очевидно, была бы счастлива, если бы весь мир был у ее ног, но легка, как пушистый снег, была ее поверхностная любовь и жадность к жизни. Ни ее, ни других она не тяготила. Ей тоже многие нравятся, но никто особенно…
В воскресенье школа шла в Эрмитаж. Восьмимесячный скудный срок учебы не пугал молодых педагогов и не снижал духовной жажды курсантов.
— Вы тоже в первый раз? — подозрительно спросил Веру Алексей.
Он никогда еще не был ни в одном музее.
Но Вере трудно было определить, сколько раз она забывалась в этих залах, обретая в себе острые ветерки пробужденной фантазии.
В воскресенье Алексей еще на рассвете съездил в казармы, вернулся рано и предложил Вере пойти в Эрмитаж вместе.
Он пробежал залы дворца пехотным шагом. На стук его каблуков оглядывались старушки сторожихи. Он то и дело терял спутницу, задерживавшуюся перед любимыми картинами, и возвращался, напряженным взором отыскивая ее в толпе.
Со стен смотрели чужие, как на иконах, ни на кого не похожие, невероятные лица, мужчины в кружевных актерских воротниках со шляпами в нелепо торчащих перьях, раздетые силачи и женщины с невиданным обилием тела. Каждый из них был любопытен и на улице собрал бы толпу зевак, но здесь их было слишком много, и через час Алексей откровенно зевнул, доставив искреннее удовольствие какой-то паре бывших. (О, если б можно было заснять для заграничной печати этого варвара, забредшего в музей!..)
— Скажите, — подвел он Веру к полуразвалившемуся и отделенному веревкой от прохода елизаветинскому дивану, — на этой мебели сидела сама императрица?..
Заметив откровенный зевок быстро расправившегося с фламандцами Алексея, Вера спросила спутника, не довольно ли на первый раз. Он согласился и радостно помчался к выходу, как бы боясь, чтобы девушка не передумала. Он оживился в вестибюле.
Сторожа в волчьей шубе до пят он спросил, сколько здесь комнат и сколько дров выходит за зиму, дважды пробежал вверх и вниз мраморную лестницу и осторожно пощелкал по колену нагую нимфу.
На улице он предложил пройти, если еще не поздно, в музей, где собраны картины русских мастеров.
Вера покорно двинулась к Михайловской площади.
В Русском музее Алексей направился к большим полотнам, в которых сюжет выступал на первый план, как победитель, заслоняя собою, под флагом творческих жертв во имя целого, краски, тона, исступленную войну художника с материалом.
Здесь Алексей не торопился. Шепотом и чуть стыдливо он расспрашивал Веру, и девушка прилежно рассказывала ему о Фрине, о стрельцах и Петре, об Ермаке и Екатерине, о Помпее, Флоренции, Угличе и Ливадии. Не выстраиваясь в прагматический ряд, спутанные во времени, отрывистые и неточные сведения, неизвестно как пришедшие к нему, оживали в этих картинах художников, которые были для него в первую очередь дружеским, ярким рассказом о настоящем, прошлом и будущем. Его вместительная голова поглощала не уставая. Он работал всеми мышцами своего духа, как отставший, но не теряющий надежды на победу бегун.
Но у поленовских и шишкинских полотен он стал рассказывать Вере о своей деревне, и Вера поняла, что краски прокладывают себе путь к его чувству, еще не расчищенному опытом и размышлением.
Звонок застал их в средних залах второго этажа. В веселом разговоре стояли они у раздевалки и пешком отправились на Крюков канал. Алексей зашел было в угловую, но телефонный звонок внезапно потребовал его в часть.
Вера читала «В людях» Горького и думала, что Алексей тоже не упадет, не принизится в жизни.
Глава XVI
ЧЕСТНЫЙ СПЕЦИАЛИСТ
Клячонка внесла Алексея и Синькова прямо в центр конского двора. Двор был густо замешан кашицей зеленоватого снега и осенних грязей. Был он так обширен, что лошади на коновязях, раскинутых по его краям, казались бусинками, нанизанными на бечеву. Белая кобыла носилась из угла в угол, за нею с уздечками в руках спешили трое красноармейцев. Кузнец, громко вздыхая, работал у ворот. Низкие, приземистые конюшни дышали гниющей соломой, прелью и конской мочой.
— Не сдавайте только позиций, — предупредил, ступая в грязь, Синьков.
Алексей мотнул головой. Был у него такой, еще солдатский, задорный жест кудрями. Ему ли не знать цены коню в артиллерии!
Ордера предъявляли в управление конского запаса. Начальник, высокий узколицый и желтолицый юноша, видимо бывший офицер, и большой плоскогрудый усач военком вели переговоры, не присаживаясь к столу.
— Сто семьдесят лошадей? У нас налицо не хватит. В два-три приема. Мы получаем и сдаем партиями.
— Партиями, — взмахнул усами военком.
— Товарищи, — пододвинулся к начальнику ремонта Синьков. — Большими партиями без выбора я лошадей брать не буду.
— То есть как это?
— Тяжелая артиллерия — это не обоз. Прошу вас разрешить мне каждую лошадь отбирать отдельно, конечно, с вашими людьми.
— Это невозможно. Да и ни к чему. Мы лучше знаем, что у нас есть и какая лошадь в каком состоянии.
— Вы гарантируете нам первоклассных артиллерийских лошадей?
Начальник управления конского запаса снисходительно улыбнулся:
— Откуда же они возьмутся? Как вы думаете? Дадим лучших.
— Вот мы и поищем лучших совместно.
— Вы первые с такими претензиями.
Алексей отошел с военкомом.
— Чего твой-то уперся?
— Да и твой-то тоже!.. — взлетели кверху усы.
— Пушки возить — не кухни. Правильно он говорит. Не за свое…
— Да и мой не за Австрийскую империю…
— Вот давай вместе и посмотрим.
— Ну, пущай смотрят вместе, — сдались вдруг усы. — И так бы не надули…
Три дня с утра до вечера сидел Синьков в управлении конского запаса с ветеринаром и старшиной. Алексей, с первого дня став комиссаром при Синькове, понял, что дело в верных руках, Получив назначение командиром отдельной батареи, Синьков удвоил рвение и сосредоточил все внимание на подборе конского состава и бойцов. Аркадий обходил конюшни после каждого свежего привода из окрестных деревень или со станций. Он ласкал понравившегося ему коня, лез ему в рот, осматривал копыта, пальцами перебирал сухожилия, ощупывал бабки, коленные суставы. Верховых он сам выезжал на дворе или предлагал проехать Федорову. Федоров ухарски вскакивал на коня без седла и, размахивая, как ярмарочный цыган, локтями, улюлюкая, разбрасывая веера грязи, летел от конюшни к конюшне. С начальником запаса Синьков свел знакомство… Покончив с работой, он шел к нему с военкомом в кабинет, мыл руки зеленым мылом, пил чай с пайковым хлебом. Все трое любили лошадей, наперебой рассказывали, как кто из них единственный раз в жизни упал с лошади, где видел скакуна, единственного в своем роде, как была на фронте единственная по красоте кобыла, к которой приценивался великий князь. «Единственных» было так много, что начальник запаса успел за рассказами проболтаться Синькову, что на днях ждут привода мобилизованных лошадей из заневских немецких колоний. Вот там-то и будут настоящие артиллерийские кони.
