Один день солнца (сборник) - Бологов Александр Александрович (читать книги бесплатно полностью без регистрации сокращений TXT) 📗
Собака прижалась задом в угол и подрагивала, нервно приподнимала на всякий случай губу — показывала готовые к делу зубы. Однако тяжелая рука подсевшего к ней твердо легла на уши, прошла по спине, и пес подумал, что это она, рука, наполняет жилье таким крутым запахом смолы, курева, колбасы, пота и каких-то других, незнакомых ему вещей. Запах раздражал, но в нем была тяжелая и теплая устойчивость, и пес, напрягая под жесткой рукой спину, молчал. Он скосил глаза на своего хозяина и даже шевельнул хвостом, поняв, что тот испытывает добрые чувства от действий хромого.
Дядя подкинул тупыми пальцами опавшее ухо собаки, спросил:
— Висит?
Пес моргнул, переступил лапами, а Генька сказал:
— Подымется, он еще молодой.
— Ты, это дело, удавишь его этой телефонной, — сказал дядя, щупая провод на шее собаки. — Себе б накрутил… Горе луковое.
— Ошейник надо. — Генька г отвернулся, чтобы не встретиться, с дядькиными глазами. А тот подождал, пока он набегается взглядом по сторонам, снял с губы остаток курева и отозвался:
— Зайди когда, что-нибудь придумаем.
Потом ухватился рукой за печной стояк, тяжело поднялся и ковыльнул к окошку. Там, у низкого верстака, дядя Илья опустился в обтянутое мешковиной промятое сиденье и поглядел на пса издалека.
— Конечно, молодой, еще выдурится, — согласился он. — А мать-то как приняла?
— Мамка ругается, — ответил Генька.
— Да ведь, это дело, не своя воля, — сказал дядя. — А ты подожди, она перегорит, знаю я ее.
Под конец он обещал сшить ошейник из старого приводного ремня. Он даже показал его, порывшись в ящике с заскорузлыми опорками, и Генька с легким сердцем повернул домой.
Собака лизнула ему в коридоре руку, соскользнула с порога и потянула на улицу. В животе ее теплой звездой горел сахарный ломтик колбасы, который дал ей на прощанье хромой. Пес оглянулся, чихнул, отгоняя серые уличные запахи, и понял, что дух жилья хромого он запомнил и что хромой этот из тех, кто не часто встречается собакам. Чтобы незнакомый человек ни с того ни с сего дал такой колбасы! Может, когда-то — еще до той жуткой зимы, когда посиневшие от мороза мостовые присасывали и жгли лапы, а шерсть все время топорщилась, — и было это золотое время, но ту пору даже старые, все знающие псы не помнили. «Оно было — это райское время», — грустно теплилось в робкой душе. Но пес не помнил его, а может, и не знал вовсе, и эту утеху-веру передала ему по наследству со своею кровью мать.
Где-то в самом далеком, глухом углу памяти сохранилось зыбкое воспоминание о розоватых пупырышках на животе у такой же, как он, вислой на левое ухо собаки. И как она с глухим плачем отпихивала его лапами, когда он — самый неспокойный в компании своих сестер и братьев — начинал в отчаянии грызть ее вялые соски. Вот и все прошлое.
А все остальное было всегда с ним, он всюду носил его в своем гулком и теплом собачьем сердце: и по жарким базарам, и по густой росе, когда шлепаешь по траве, как по лужам, и по безжизненному, холодному и чужому снегу. Настоящее бежало с ним от угла до угла, от дерева к дереву; пугало грохотом оттаявшего в водосточной трубе льда, учило постоянной осторожности и наполняло душу извечной и неизбывной жаждой существования.
Генька едва успел перебежать с собакой улицу, как недалеко от них об землю стукнулся камень. Камень, не задев их, ударился в забор. Пес вздрогнул, тревожно огляделся, повернул морду к хозяину и испугался еще больше: он увидел, что и тот растерялся и опасливо смотрит в сторону ближнего переулка. Оттуда, от угла, к ним подходила группа людей. Они еще издали не понравились собаке. Она видела искорки беспокойства в глазах каждого из подходивших. Однако каждый старался казаться смелым, смелее другого — это тоже было видно, и это было особенно опасным.
— А ну, стой! — сказал один из них.
Генька знал его, все ребята называли его Титаном и боялись попадаться ему на глаза. Тишан был небольшого роста и, наверно, такой же силы, однако все, кто его знал, старались обходить стороной те улицы, где появлялся он со своей компанией.
— Чья собака? — спросил Тишан.
Пес прижался к Генькиной ноге — он понял, что речь зашла о нем, — его мышцы сразу отвердели, а кожа натянулась. Он видел таких людей, это они пинали его при случае на базаре и вместо пищи бросали добрым жестом щепку или камень. У них у всех были одинаковые глаза…
Генька сказал, что собака его, что она у него уже давно и что он обменял ее на увеличилку — выжигательное стекло. Он добавил про увеличилку, чтобы дело выглядело серьезней.
— Врешь, — сказал Тишан, оглядываясь, — ты ее увел откуда-нибудь.
— Нет, она моя!..
В груди у Геньки словно что-то закипело, в ней стало тесно и жарко. Он подумал, что Тишану ничего не объяснишь, да и не ждет он никакого объяснения, но все-таки попытался сделать это. Но ему не дали говорить. Один из подступивших, высокий и худой, держа руки в карманах, быстро сказал:
— А где у него номер? Он не зарегистрирован. Нету номера?
— Есть номер, он дома, — соврал Генька, — на ошейнике.
Генька сказал про ошейник и подумал, что так оно и будет: будет ошейник, широкий, красивый, и на нем — блестящий номер.
Тишан пнул валявшийся у ног обломок кирпича. Камень угодил в собаку, она взвизгнула.
— Ну, ты! — крикнул Генька, пересиливая спазмы, сжавшие вдруг горло и грудь. — Ты!..
— Дай ему, — сказал вместо ответа Тишан длинному.
Сухим кулаком долговязый ткнул Геньку в губы и хотел добавить еще, но не успел. Генька сам ударил его, и правой рукой и левой, он даже бросил поводок…
А собака струсила, особенно когда Тишан и остальные стали нагибаться за камнями. Она отскочила к забору и съежилась, заскулила, призывая на помощь. А потом бежала и глухо подвывала от досады и тянула, тянула хозяина подальше от злосчастного переулка. Но бег разгорячил ее. Сердце частыми взрывами сотрясало все тело, кровь стремительно разносила по жилам огонь силы и отваги. И пес представил себе, как он яростно, слепо бросается на обидчиков, как они в страхе бегут прочь, а он, не прощая им трусости, рвет зубами самое опасное и ненавистное — их ноги. Жалобные вскрики только разжигают и ожесточают его еще больше, и лишь настойчивый голос хозяина заставляет его оставить врагов…
— Да с-стой ты! — сказал Генька, всхлипывая, и освободил стянутые проводом пальцы. — Ссстой…
Собаке было горько, стыд заглушал даже острую резь на шее. Она хотела лизнуть Геньку за руку, но промахнулась и лизнула себя в то место, где оставил след камень.
А Геньке опять сдавило горло, глаза набухли. Он молча погладил собаку и ощутил на своей руке горячий влажный язык. И он оглянулся назад и тоже увидел все, что было за минуту до этого, по-другому… Сильный и ловкий, натренированный в секции бокса или даже каратэ, он несколькими быстрыми ударами — раз! раз! раз! — сбивает с ног всех, кто только что бил его и куражился над ним и собакой. Он не трогает одного Тишана, потому что тот лежит на земле лицом вниз, и стонет, и закрывает цыпочными руками голову. А над ним, наступив на него передними лапами, стоит Тайфун и ожидающе смотрит на Геньку. А он небрежно кивает головой в сторону поверженных дружков Тишана и говорит их трусливому вожаку:
— Когда они очухаются, ты скажи, что я и руки марать об тебя не захотел… Но если еще раз тронешь кого из наших…
Около разбитой трансформаторной будки можно было набрать кирпичей — там, в зарослях лебеды, было много их обломков. Но Генька никогда не видел, чтобы конура была из кирпича. Он облазил сарай, перетряхнул в отсутствие матери все на чердаке, но ничего подходящего не нашел.
Чердак был его любимым местом. Тут всегда было тепло, особенно у борова — обмазанного глиной дымохода, где висели пересохшие пучки какой-то травы и связка старых чулок. В углу, с тех самых пор, как Генька себя помнил, валялись два ломаных гнутых стула, посылочный ящик с пузырьками и бутылками, рамка от портрета. Посередине чердака, где можно было пройти не нагибаясь, мать вешала бельевую веревку, конец ее она свивала в кольца и набрасывала на гвоздь.
