Подлодка [Лодка] - Буххайм Лотар-Гюнтер (электронные книги бесплатно .txt) 📗
Так что, оказывается, имеет значение, где находится твой боевой пост. Даже мы делимся на привилегированных и непривилегированных. Хекеру и его команде, работающим в носовом отсеке рядом с пусковыми аппаратами тоже никто не сообщает наш курс. Им не слышны ни команды рулевому, ни приказы, передаваемые в машинное отделение. Им неизвестно, что сообщает акустик. Они понятия не имеют, в каком направлении мы движемся — и движемся ли мы вообще. И лишь когда взрыв подкидывает лодку вверх или с силой впечатывает ее еще глубже, они ощущают это своими внутренностями. А если мы уходим слишком глубоко, тогда они слышат «хруст в костях», не нуждающийся в пояснениях.
Три детонации. На этот раз исполинский молот ударяет снизу. Я мельком различаю глубинный манометр в свете карманного фонарика. Стрелка глубиномера дергается назад. Я и так чувствую это своим животом. Мы словно стартуем ввысь на скоростном лифте.
Если лодка находится на глубине около ста пятидесяти метров, то самые опасные ударные волны те, источник которых лежит метров на тридцать ниже уровня лодки. Как глубоко мы забрались? Сто восемьдесят метров.
Под нашими ногами нет упругой стали. Двигатели практически ничем не защищены снизу! Они наиболее уязвимы для взрывов, гремящих под днищем.
Еще шесть бомб разрываются так близко под нашим килем, что я чувствую, как вздрагивают мои коленные суставы. Я как бы стою на одном конце качелей, а в это время на противоположный край кто-то роняет каменные валуны. Стрелка опять дергается в обратную сторону. Вверх и вниз — именно этого и добиваются Томми.
Эта атака обошлась им по меньшей мере в дюжину бомб. На поверхности сейчас, должно быть, плавает уйма рыбы, лежащей на боку с разорванными плавательными пузырями. Томми могут собирать ее сетями. Хоть что-то свежее будет на камбузе.
Я стараюсь дышать размеренно, глубоко. У меня это получается в течение целых пяти минут, затем взрываются еще четыре бомбы. Все за кормой. Акустик утверждает, что взрывы слабеют.
Я стараюсь сосредоточиться, представляя себе, какие можно создать декорации из папье-маше для постановки всей нашей сцены на театре. Все должно быть предельно точным. Масштаб один к одному. Это не сложно: достаточно убрать обшивку левого борта — с той стороны будет сидеть публика. Сцена — ни в коем случае не приподнятая. Все должно быть на одном уровне, лицом к лицу. Прямой вид на пост управления рулями глубины. Выдвинем перископ, чтобы добавить перспективы. Я мысленно расставляю актеров по местам, прикидываю их взаиморасположение: Старик опирается спиной на кожух перископа — крепкий, твердо сидящий в своем драном свитере, дубленом жилете, на ногах сапоги на толстой пробковой подошве с соляными разводами на них, непослушный пучок волос выбивается из-под старой, видавшей виды фуражки с потускневшей кокардой. Борода цвета слегка подпорченной кислой капусты.
Операторы глубинных рулей, сидящие в резиновых куртках — завернутые в заскорузлые, несгибаемые складки своих одеяний, рассчитанных на плохую погоду, — напоминают две каменные глыбы, высеченные из черного базальта и отполированные до блеска.
Шеф, наполовину в профиль, одет в зеленоватую рубашка оливкового оттенка и мятые темно-оливковые льняные брюки. На ногах — тенниски. Волосы a-la Валентино прилизаны назад. Тощий, как борзая собака. Эмоционален не более, чем восковая фигура. Лишь его челюстные мускулы находятся в постоянном движении. Но ни единого слога, только челюсть беззвучно шевелится.
Первый вахтенный офицер повернулся спиной к зрительному залу. Он не хочет, чтобы его видели в момент, когда он не вполне владеет собой.
Лицо второго вахтенного не слишком хорошо можно разглядеть. Слишком плотно закутавшись в кашне, он неподвижно стоит; его глаза рыскают повсюду, словно в поисках аварийного люка — будто они стремятся спастись отсюда, освободившись от своего хозяина, покинув его, бросив его слепым, замершим рядом с перископом.
Штурман нагнул голову вниз и делает вид, якобы изучает свой хронометр.
Несложные звуковые эффекты добавить будет нетрудно: негромкое гудение и иногда срывающаяся на железные плиты капля воды.
Очень легко все изобразить. Минуты тишины и абсолютной неподвижности. Лишь постоянный гул и капель. Пусть только никто не шевелится — до тех пор, пока публике не станет не по себе…
Три взрыва, безо всяких сомнений — за кормой.
Штурман, по всей видимости, придумал новый метод ведения учета сброшенных бомб. Теперь пятой линией он перечеркивает по диагонали первые четыре. Это экономит место, да и считать легче. Он уже перешел к шестому ряду. Я никак не могу вспомнить, во сколько бомб наш прилежный счетовод оценил последние залпы.
Старик непрерывно занят вычислениями: наш курс, курс противника, курс спасения. Каждое донесение из рубки акустика корректирует вводные данные его выкладок.
Что он делает сейчас? Он пошлет нас прямо вперед? Нет, на этот раз он пробует иной ход: круто влево.
Будем надеяться, он сделал правильный выбор, и капитан эсминца не надумает повернуть в ту же сторону — или же направо, если он движется на нас. Так-то, мне даже неведомо, с носа или с кормы атакует нас враг.
Цифры, называемые акустиком, смешались у меня в голове.
— Сбросили еще бомбы! — он услышал плеск новых бочек, упавших в воду.
Я крепко держусь.
— Встать к трюмной помпе! — очень предусмотрительно объявляет Старик, хотя взрывы еще не прогремели.
Шум! Но, похоже, он не слишком волнует Старика.
Водоворот разрывов.
— Заполняют пробелы! — замечает он.
Если не удалось достичь результата отдельными бомбами или их сериями, они начинают класть их ковром.
Неусаживающийся!
На задворках мозга я спрашиваю сам себя, где я мог встретить это английское слово «неусаживающийся». Наконец я вспоминаю его, вышитое золотой ниткой на швейной машине на этикетке моих плавок, ниже фразы «чистая шерсть».
Ковер! В моей голове начинает разворачиваться рулон: изысканный афганский ковер ручной работы — ковер-самолет Гаруна аль-Рашида — восточная дребедень!
— Нам же лучше! — усмехается Старик. В самый разгар грохота он приказывает увеличить скорость. Он пренебрежительно объясняет, почему новые взрывы не слышны:
— Чем больше сбросили, тем меньше осталось.
Золотое правило, достойное быть напечатанным в церковном календаре. Квинтэссенция опыта, вынесенного после дюжины глубоководных атак: «Чем больше сбросили, тем меньше осталось».
Командир велит поднять лодку повыше. Зачем? Мы собираемся всплывать? Какая команда будет следующей: «Приготовить аварийное снаряжение!»
«Атлантический убийца» — подходящее название для фильма. В кадре — яйцо, пересеченное трещиной толщиной с волосок. Для нашей скорлупки больше и не надо — достаточно одной трещины. Враг может спокойно предоставить морю закончить остальное.
Примерно таким же способом мы избавлялись от садовых улиток. Собирали черных, лоснящихся великанов — ночных улиток — в ведра, чтобы вывалить их в унитаз и смыть водой. В итоге они тонули в выгребной яме. Наступать на них так же противно, как и кромсать на части: зеленая слизь разлетается во все стороны.
В детстве мы играли в крематорий. Отодвинув каминную решетку, мы высыпали кучки дождевых червей из маленьких ведер на раскаленные угли — и в считанные секунды червяки с громким шипением превращались в закорючки из пепла.
Или, например, кролики. Ты крепко держишь их левой рукой за уши и наносишь им удар по шее сзади. Чисто и аккуратно: всего лишь небольшое подергивание — как от электрошока. Карпа прижимают боком к разделочной доске, надавив левой рукой, и с силой бьют дубинкой по голове. Раздается хруст. Надо быстро вспороть ему брюхо. Осторожно с желчным пузырем, желчь не должна растечься. Надутый плавательный пузырь блестит, как шарик на рождественской елке. Карп — необычное создание: жизнь остается в нем, даже разрезанном пополам. Будучи детьми, мы нередко пугались, видя, как половинки дергаются часами, прежде чем окончательно замереть.
