Песня синих морей (Роман-легенда) - Кудиевский Константин Игнатьевич (читаем книги онлайн txt) 📗
Забывшись от волнения, не соизмеряя сил, Колька постучал в дверь — и та, под его ударами, бесшумно и медленно отворилась. «Как в сказке», — подумал он счастливо. В конце темного коридора различил другую дверь и направился к ней уже смело, решительно. В ответ на стук услышал приглушенный, низкий голос, вошел..
За письменным столом сидел старик — заросший, взлохмаченный, закутанный почти до глаз старушечьим пуховым платком. Платок сливался зрительно с давно не стриженной сединой, и потому старик был похож на кокон с едва пробившимся из него живым существом.
— Я к Елене… К Елене Михайловне, — объяснил Колька. — Я ее муж.
— Николай Павлович? — изумился старик, и глаза его сверкнули радостно, возбужденно, как у человека, знающего цену людскому счастью. Завороженный этой улыбкой, Колька даже не удивился тому, что его назвали «Николаем Павловичем», хотя отроду был Васильевичем. — Вот праздник-то у Елены Михайловны… Ее дверь — вторая направо!
Посреди комнаты, на полу, валялась толстая книга, видимо оброненная стариком. Колька поднял ее, осторожно положил на стол. А старик вдруг захохотал — заразительно, молодо, и Колька, испуганный внезапностью этого смеха, едва не попятился. Старик смеялся долго и с упоением, пока его смех не перешел в глубокий старческий кашель.
— Не бойтесь, я не спятил, ей-богу, — сказал он весело, вытирая вспотевший лоб. — Это я смеюсь над фашистами… Книга, которую вы подняли, чрезвычайно необходима мне для работы, без нее я — словно без рук. Третьего дня обронил — и не решался достать. Все казалось: если нагнусь — уже не смогу подняться. Думали немцы, конец профессору Агафонову, крышка! Ан нет: Балтика рассудила иначе! Теперь я, как сказывали древние, на коне! Буду работать хлеще, чем в молодости! Вот и смеюсь над фашистами, что и на сей раз не по-ихнему вышло — по-нашему… Ну, с удовольствием с вами потолковал бы: честно говоря, соскучился я по людям. Да только не смею задерживать: знаю, что ждет вас Елена Михайловна, ждет! Идите же!
Когда Колька вышел, ему все еще виделось лицо профессора, заросшее, но живое, полное веры, той необычайной великой веры, истоки которой порой невозможно понять одному человеку: они доступны, наверное, только народу.
Из-за Елениной двери никто не ответил, Колька чуть приоткрыл ее, окинул взглядом часть комнаты, наполненной сумерками. Портрет на стене: глаза, знакомые и родные до боли, до умиления. Халатик, небрежно брошенный на тахту; стоптанные домашние тапочки, маленькие, как туфелька Золушки, — он всегда удивлялся миниатюрности этих размеров; нитка голубоватых бус… Вещи таили в себе живое тепло Елены, и потому в каждой из них заключался для Кольки влекущий необъяснимый мир. А вон и засушенная черемуха в вазе — может быть, та?
Мертвая черемуха вернула Кольку к действительности, и он подумал уже с тревогой: «Как же Еленка живет в этом адском холоде?»
Шагнул в комнату — и увидел Елену. Сидя у рояля, она спала. Руки ее устало лежали на клавишах, нога соскользнула с педали, голову женщина чуть-чуть отвела назад: видимо, так ей легче дышалось во сне.
Колька стоял замерев, не в силах ни сдвинуться с места, ни пересилить клокочущих судорог сердца. Все, чем жил до сих пор он, о чем мечтал и к чему стремился, все, что вынес он и прошел, соединилось в этой минуте и в этой комнате. Зной в бессарабской степи, где от солнца и непрерывных боев плавились стволы пулеметов… Братские могилы над Бугом и за Днепром… Раненые в трюмах погибшего транспорта и лицо Рябошапко под глыбою льда… А рядом с увиденным, врезавшимся в память подобно осколкам, — ритм и мелодия восьми пережитых месяцев, слившиеся в нескончаемый стук вагонных колес на длинноверстных путях России: «Вавку зарыли под елочкой… Вавку зарыли под елочкой…» Но что бы ни воскресила память, всюду была с ним Елена, любовь к ней и светлая чистота, рожденная дорогою вест-тень-зюйд. В самых ожесточенных схватках, в сгустках смерти и ненависти слышал он зов Елены, усиленный, возвеличенный многострадальной бабьей надеждой во всех уголках страны, зов будущего, зов жизни: «Почему же так долго ты не приходишь! Приходи, я люблю, я жду…» Она помогла ему прийти в эту комнату с сердцем, хоть и израненным, но не искалеченным, не ослепленным злобою и отчаяньем; Он пришел. «Здравствуй, любимая, здравствуй, жена моя, здравствуй Еленка Лаврухина!»
На носках, почти крадучись, Колька приблизился к ней, стал за спиной. Взглянул на рояль, на нотный листок с музыкальными знаками, прочел: «Песня синих морей». Еленин подарок людям, блокадному городу, ему — ее Кольке. «Умница ты моя, щедрая и мужественная Вест-тень-зюйд!»
— Разбудить или дать еще отдохнуть? Кто знает, часто ли ей теперь удается поспать… Нет, время, отведенное для встречи, ничтожно коротко. И стремительно. Оно дорого Еленке так же, как и ему. Зачем же еще сокращать это время, зачем отдалять минуту свидания! Еленка поймет, не обидится, не осудит…
Все еще не решаясь нарушить забывчивый сон жены, согретый жалостью к ней, любовью и лаской, Колька ладонью нежно погладил голову женщины, и вдруг — резко, как крик, — отдернул руку: с волос Елены осыпался невесомо иней. Он плыл, оседая, бесшумно, но Кольке почудилось, будто волосы зазвенели — печально, тихо и медленно, как льдинки на ветках плакучих ив, разбуженных робким дыханием марта.
— Еленка! — Он бросился к ней, схватил ее голову, неистово стал целовать, пытаясь последней надеждой спасти, разбудить, отогреть!
Но лицо Елены было холодным, как мрамор…
Сумерки гасили цвета, сглаживали рельефность вещей — комната полнилась однообразием склепа. За окном погуливал ветер, продувая город насквозь. Где-то рвались снаряды, отдаленно вздрагивал фронт. А может быть, то гремел океан за околицами Европы. Или рушились горы в Чилийских Андах, или вновь оживали кратеры древних вулканов на далеких тропических островах. Быть может, сама планета — тяжело, как кронштадтские ледоколы, — пробивалась сквозь каменные потоки Вселенной, сквозь черную, траурную бесконечность Космоса. Теперь все это уже не имело значения…
Потом он снова пришел к профессору. Опустошенный остановился в дверях, чтобы не потерять остатки сил, прислонился спиной к косяку. Не замечал, что так и не разделся, что по-прежнему держит в руках вещмешок.
— Что, Елены Михайловны дома нет? — спросил удивленно Агафонов. И так как молчание Колькино затянулось, вскинул на матроса требовательные, ждущие ответа глаза. — Ей нездоровится?
— Она умерла, — ответил Колька и не расслышал собственных слов.
Вскрикнул паровоз на окраине и тут же резко умолк, словно поспешно зажал себе рот. Профессор смотрел на Кольку расширенными глазами, стараясь и не в силах сомкнуть побелевшие, обескровленные губы. В оконной раме похрустывало расшатанное стекло. И выла где-то сирена — надрывно, со стоном, точно никак не могла горбатой спиной приподнять над домами провисшее небо.
— Возьмите, — очнулся Колька и положил на стол вещмешок. Старик непонимающе взглянул на него, затем опустил голову, и на дряблые щеки его медленно выкатилась из-под ладони блеклая, выцветшая за долгую жизнь слеза.
— Там, под кроватью… — вымолвил, тихо всхлипывая, он. — Для себя берег, но теперь…
Машинально, бездумно Колька сдвинулся с места, нагнулся. Под кроватью, покрытый старой красноармейской шинелью, стоял гроб.
— Спасибо, — напряженно выдавил он. — Только… Я приду за ним утром. А эту ночь…
— Да, да, — согласился профессор, — так будет лучше.
Колька вернулся к Елене. Осторожно поднял ее на руки, бережно, точно боясь разбудить, перенес на тахту. Потом затемнил окно, зажег на комоде плошку. Тяжело опустился на край тахты, рядом с Еленой. Взял ее руку в свои, уставился неподвижно в лицо любимой и замер.
…Ночь тянулась вне времени. Несколько раз — пять или тридцать, Колька не помнил, — начинался обстрел. Он так же не знал, далеко или близко падали снаряды, и об очередном обстреле догадывался лишь по тому, как вздрагивало пламя коптилки. Тогда по лицу Елены метались тени, напоминая то зарницы за кронштадтскими горизонтами, то отблески волн у стожарских отмелей. Лицо оживало, тени казались отражением боли или мучений, и Колька ловил себя вдруг на том, что многие фразы бесконечной беседы, которую вел он с Еленой, произносит вслух.
