Русский диверсант - Михеенков Сергей Егорович (книга бесплатный формат .txt) 📗
— Об этом в документах, которые на наш запрос выслали из архива, ничего нет. Я повторяю вам.
— Ну и что теперь?
— А теперь, Александр Григорьевич, вам ничего не остается, как просто выложить всю правду.
— Я вам уже сказал все, что было. Всю правду.
Затем Гридякин снова начал спрашивать имена и должности преподавателей Подольского пехотно-пулеметного училища, командиров рот и взводов. И когда Воронцов назвал фамилию своего взводного, Гридякин буквально подскочил на стуле.
— Ботвинский?! Борька?! Да мы с ним с одного курса! Земляки!
— Так вы тоже подольский?
— А ты что, не понял? На-ка, покури. — И Гридякин положил на дощатый стол перед Воронцовым помятую коробку «Герцеговины флор».
— Да я не курю. Спасибо.
— И не пьешь?
— Вот выпить бы выпил.
Младшие лейтенанты быстро оформили дела бойцов и сержантов. А Нелюбина и Воронцова все продолжали водить в землянку к Гридякину. Лейтенант уже не предлагал Воронцову покурить. Вынул из синей картонной папки листок и сказал:
— Вы вот показали, что постоянно двигались к фронту в поисках подходящего места для успешного перехода. Так?
— Так.
— А вот что в своем донесении пишет лейтенант Горичкин Иван Тимофеевич. Вы фактически воспрепятствовали ему после падения самолета уничтожить то, что могло находиться в исправном состоянии, а именно: бортовую радиостанцию, пулемет ШКАС, другое вооружение. Все это, как можно предположить, попало в руки к противнику, так как падение самолета произошло на оккупированной территории. Частично эти факты подтверждает и летающий стрелок, сержант Калюжный Федор Иванович.
— В боевой обстановке, товарищ лейтенант госбезопасности, действуют другие законы.
— Что?! Какие такие особенные законы могут действовать в боевой обстановке, кроме устава и присяги?!
Воронцов опустил голову. Лучше не залупатъся, вспомнил он совет старшего лейтенанта Солодовникова. Ротный похлопал его по плечу и сказал:
— Ну, взводный, с богом. Подписывай там протокол и возвращайся. Винтовка твоя будет цела. Такие орлы мне нужны. Я так понял, теперь вами будет заниматься Гридякин. Он мужик не говнистый, но ты и сам не залупайся.
Гридякин закурил. Лист с донесением лейтенанта Горичкина с легким шорохом дрожал в его руке. Интересно, что там наклепал на него этот летун?
— Вытащили, называется, командира из пекла… Да за одно это… Мы ж не бросили его, товарищ лейтенант!
— Ну, то, что вы его не бросили, он тоже признает. Даже фельдшера нашли… Немца. — Гридякин цеплялся за каждый факт. Но в голосе его не было той ожесточенности, с какой гнал их капитан к оврагу в октябре прошлого года.
Об этом, как и многом другом, Воронцов помалкивал. О многом молчал и Нелюбин. Слава богу, недолго допрашивали Степана.
— Не знаю, Александр Григорьевич, чем вы приглянулись майору Соболеву и старшему лейтенанту Солодовникову… Они за вас ходатайствуют. Ну, с Солодовниковым все понятно. Тот, вероятно, почувствовал родственную душу. Авантюрист и капитан сорвиголова. Правда, до капитана еще не дослужился. А вам почему до сих пор лейтенанта не присвоили?
— Не до того было. Вышел бы к Подольску, к своим, может, уже и присвоили бы.
— А почему ж не вышел?
Воронцов внимательно посмотрел на лейтенанта и сказал:
— Напарника хорошего, не было, товарищ лейтенант госбезопасности. Вот с вами бы точно вышел.
Гридякин докурил «Герцеговину флор», придавил в глиняной пепельнице окурок и хмыкнул:
— Чувство юмора — хорошее чувство. Оно прежде всего свидетельствует о достаточном самообладании и несломленности духа. Ну что ж, дрались вы во время прорыва и потом, когда противник неожиданно атаковал позиции третьего взвода, судя по донесениям, действительно хорошо. Произвели, так сказать, впечатление… Из штаба полка уже дважды звонили. И старший лейтенант Солодовников заходил. Грязи тут натащил… Глиной все перемазал. И где он глиной измазался, когда мороз уже несколько недель не отпускает?
— В окопах. Ходы сообщения отрывают. Позиции все время надо менять, потому что противник ведет наблюдение и засекает огневые точки. А у них там снайпер работает…
— А вот ты говоришь, что ранен был, там, на Извери, в октябре прошлого года?
— Да. Вот сюда. — И Воронцов расстегнул гимнастерку и задрал рукав. Коричневое пятно, похожее на крупную родинку, темнело на мышце.
— Сквозное, что ли?
— А что, и это подозрительно?
— Да нет. Рана как рана. А скажи, кто тебя перевязывал?
— Старший сержант Гаврилов, помкомвзвода. А потом, когда вернулись из-под Юхнова снова в Воронки, военфельдшер лейтенант Петров.
— Точно, Ванька Петров! Я его тоже хорошо помню! В санчасти работал.
— Да не вру я, товарищ лейтенант госбезопасности! Почему вы мне не верите?
— Верю. Я тебе, Воронцов, верю. Но существует приказ, по которому военнослужащие, покинувшие позиции, а равно бросившие вверенное им родиной оружие…
— Какой приказ?
— Утвержденный заместителем наркома обороны генералом армии Жуковым, номер двести девяносто восемь от двадцать шестого сентября тысяча девятьсот сорок второго года. И в этом приказе сказано… Вот, пункт первый: «штрафные роты имеют целью дать возможность рядовым бойцам и младшим командирам всех родов войск, провинившимся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, кровью искупить свою вину перед родиной отважной борьбой с врагом на трудном участке боевых действий». Так-то, брат…
В висках у Воронцова загудело забытым шумом. Показалось, что начало кривить набок рот. Он ухватился за подбородок — нет, рот был на месте. Гридякин стоял у окна и искоса поглядывал на Воронцова. И Воронцов, взяв себя в руки, спросил:
— Что ж нам теперь будет? Трибунал?
— Что, страшно?
Воронцов ничего не ответил. Гридякин снова закурил:
— Может, трибунал. А может, и так оформят. Приказом по армии. Полк срочно формирует штрафную роту. Приказ такой пришел. Из штаба дивизии. Участок боевых действий, как видишь, у нас трудный. Самое место, чтобы кровью искупить… Сформируют из вас отдельную штрафроту, выдадут оружие и — вперед! Кому на месяц, кому на два, а кому и на все три.
Глава тридцать третья
В маленький городок у подножия Альп в середине зимы начали приезжать в отпуска выжившие под Сталинградом сыновья и мужья тех, кто все эти месяцы с тревогой читал берлинские газеты. В один из дней у дома госпожи Бальк остановился почтальон. Он поставил у чугунной решетки свой велосипед, поправил фуражку, порылся в сумке, перекинутой через плечо, и поднялся по широким ступеням, вытесанным из местного камня, к парадной.
Шура тем временем выгребала из нижнего подтопка большой изразцовой печи золу. Она услышала, как охнула госпожа Бальк, как зазвенела упавшая на пол тарелка. Хозяйка утром принимала каких-то гостей из соседнего городка, должно быть, родственников мужа. Долго сидела с ними в комнате. И Шура, носившая им кофейный напиток на красивом фарфоровом подносе, слышала, о чем они разговаривали. Снова о Сталинграде. Кто-то из женщин всплакнул. Немецкий, на котором разговаривали здешние жители, сильно отличался от того, который она изучала в школе. Но вскоре она начала понимать и этот диалект и даже изредка отвечать требовательной хозяйке какой-нибудь короткой фразой. Однажды, когда госпожа Бальк пребывала в хорошем расположении духа, что случалось очень редко, особенно по отношению к остарбайтерам, она сказала Шуре, что у нее прекрасное, вполне берлинское произношение. Легкая улыбка вздрогнула в уголке ее тонких, всегда плотно сомкнутых губ.
— У меня в школе была хорошая учительница, — по-немецки ответила Шура. — Она немка.
— Как ее имя?
— Роза Соломоновна Гинзбург.
Улыбка исчезла в уголке еще плотнее сжатых губ госпожи Бальк.
Гости говорили о том, что большая армия немцев попала в окружение на Волге, то ли близ Сталинграда, то ли в самом городе. В берлинских газетах, которыми госпожа Бальк разрешала растапливать печи, говорилось о том, что Сталинград взят доблестными войсками генерала Паулюса. Печатался портрет генерала — человек, одетый в кожаное пальто и офицерскую фуражку, улыбался. Лицо его не было грозным, как большинство портретов немецких генералов, которые она видела в газетах. Этот генерал был похож на учителя математики Ивана Севастьяновича. Иван Севастьянович был не местный. Он приезжал к ним в Прудки из райцентра и жил на квартире через три дома. На фронт их учитель ушел вместе с отцом Шуры. В один день. В газете рядом с портретом генерала печаталось изображение немецкой медали за взятие Сталинграда.
