За живой и мертвой водой - Далекий Николай Александрович (читаемые книги читать TXT) 📗
Довбня выхватил из рук Сидоренко винтовку и хотел ударить прикладом татарина, но заметил предостерегающий жест окружного и отскочил назад, едва сдерживая ярость.
Вепрь точно не слышал, что прокричал ему Ахмет. Он стоял, зажав в кулаке маленький подбородок, гладя пальцем щеку, и немного исподлобья, но весело смотрел на обреченных. Тарасу бросилось в глаза поразительное сходство: бандеровский командир и татарин были похожи друг на друга — как близнецы — одинаковый возраст, рост, одинаково плоские смуглые лица и темные узкие глазки, только татарин был худ, грязен, одет в тряпье и кожа на лице его была, пожалуй, темнее кожи Вепря. Тарас не знал, что в жилах окружного течет какая–то часть монгольской крови и что его далекие предки по матери ели сырую конину, пили кумыс, собирали ясыр на территории нынешней Львовской области и на месте их стоянки давным–давно возник хутор, который по сей день называется Татары. Что касается Вепря, то он хорошо знал предания своего рода и даже гордился ими; он давно уже заметил свое сходство с татарином и это, видимо, забавляло его.
— Имеют что сказать? — громко и с наигранным удивлением спросил окружной, обращаясь к сотенному, а не к пленным, точно ему требовался переводчик.
Стоявший рядом Могила наклонился к нему и торопливо зашептал:
— Друже Вепрь, не нужно этого делать. Зачем вы даете возможность выступать с большевистской агитацией?
Окружной небрежным движением руки отстранил от себя референта пропаганды. На его лице стала еще более заметной загадочная, самодовольная улыбка. Будто только он один наперед знал, что все произойдет как нельзя лучше, так как в его присутствии и не может произойти иначе.
Довбня быстро сориентировался.
— Имеете что сказать?! — гаркнул он военнопленным.
Очевидно, лобастый и татарин не ожидали такого вопроса и не поверили своим ушам. Они молча и тревожно переглядывались. Их товарищ поднялся с колен и спросил, облизывая потрескавшиеся губы:
— Братцы, чего это он?
Ему никто не ответил. Наступила тишина.
— Не понимают по–нашему, — сказал куренной, — москали…
Худая женщина с черными, выложенными на голове косами, нервно засмеялась и зажгла потухшую сигарету.
— Сейчас я по–ихнему поговорю. — Вепрь передал поводок овчарки куренному, шагнул вперед и заложил руки за спину. — Слушайте, — сказал он с легкой брезгливой гримасой, произнося русские слова. — Я вам разрешаю сказать все, что вы пожелаете. Мы, украинцы, пропитаны здоровым национальным духом и не боимся какой–либо агитации, большевистской тем более.
Могила дернул плечом, точно его кольнули, и часто замигал глазами — окружной бросил камешек в его огород.
— Поэтому, — продолжал Вепрь, — я вам разрешаю заявить перед смертью все, что вы думаете. Имеете что сказать?
Снова наступила тишина. Лобастый тряхнул головой:
— Имею!
— Ну, говори… — Вепрь картинно отставил ногу и, глядя на верхушки деревьев, приготовился слушать.
Лобастый пробежал глазами по лицам людей, стоявших в строю:
— Хлопцы, бью челом низко к вашему уму и совести, — сказал он по–украински с мягким полтавским выговором. — Вижу, у каждого голова на плечах есть. А что в той голове? Ведь не пустая она? Вы играетесь в самостийну Украину, и немцы играют вами. Давно, еще с семнадцатого года, играются и смеются над вами, регочут так, что и животы у них болят.
— Твоя мать будет реготать и волосы на себе рвать будет, большевистский ты запроданец, падлюка! — багровея, закричал Довбня.
Не обращая внимания на сотенного, лобастый глянул в сторону Вепря. Низенький, изящный окружной стоял, выставив правую ногу вперед, заложив руки за спину, словно позируя перед фотоаппаратом. Лицо его сияло улыбкой превосходства. Пленный понял, что ему позволят продолжать.
— Немцам–фашистам не уничтожить наш народ украинский, на какой обман они бы ни пускались. Украина есть и будет — народная, свободная, советская! Ей не страшны никакие враги, у нас есть верные побратимы, народы–братья, весь Советский Союз, а в Союзе нашем — напоминаю вам, если не знаете, — двести миллионов. Двести миллионов! Один за всех, все за одного, никого в обиде не оставят. Вот почему Украина будет жить вечно. — Лобастый взмахнул рукой и закричал страстно: — Хлопцы! Слава нашей Украине!!
И тут произошло то, чего никто не ожидал. Десятка три вояк, стоявших в рядах, рявкнули:
— Слава!!
— Сла–а… — поддержали их остальные и осеклись под бешеным взглядом сотенного, замахавшего на них руками.
— Это что–то невозможное! — возмутился Могила. — Друже Вепрь…
Окружной понял свою ошибку, но переигрывать было поздно. Никто не должен догадаться, что он может ошибиться. Нет, он все знал, все предвидел… Вепрь стоял по–прежнему невозмутимый, глумливо улыбающийся.
— Политрук… Это — советский политрук, — громко, так, чтобы слышали все, бросил он через плечо и весело кивнул лобастому головой, мол, продолжай, политрук, мы все твои брехни знаем давным–давно.
У лобастого, видимо, пересохло во рту. Сморщив лицо, он как бы глотнул что–то горькое, острый кадык качнулся на его худой шее, и он снова обратился к сотне:
— Что вы думаете, хлопцы, когда проливаете братскую кровь? Приложите ухо к земле, почуете — земля гудит. То армия наша идет, она уже близко. Что вы скажете товарищам нашим? Вы скажете: мы не по своей воле, нас заставили, мы не виноваты. А кто виноват? Вот этот?
Пленный повернулся к Вепрю и, показывая на него пальцем, удивленно смерил взглядом окружного с ног до головы.
— Так он же один… Ну, трое, четверо их. А вас — сотня. Подумайте, хлопцы!
— Друже Вепрь, что вы делаете? — не выдержал Могила. — Необходимо…
— Прошу без истерик! — продолжая улыбаться, властно отозвался окружной.
— Смерти я не боюсь! — кричал лобастый. — И мои товарищи не боятся. Она нам знакома… Только смерть от врага понятная, а как ее от братской руки принять? Ваш командир уговаривал меня, обещал жизнь мне сохранить, если я, украинец, соглашусь расстрелять своих товарищей — русского и татарина. Никогда этого не будет! Слышите? Мы — советские люди и друг друга не предаем!
Тарас понял, что лобастый не знает, кому поручено выполнять роль палачей. Видимо, на этом и хочет сыграть Вепрь. Да, Вепрь сразу повеселел.
— Чего тянете! — истерически закричал вдруг Сидоренко, поворачиваясь к сотенному. — Что жилы из меня тянете? Дайте хоть водки! Не могу я… Водки мне дайте!
— А ну, стой как следует! — набросился на него сотенный.
— Дадим водки! — пообещал Вепрь и уже с явным нетерпением взглянул на пленного. — Все сказал?
— Нет! — крикнул лобастый. — Хлопцы! Я пощады у вашего командира не прошу. Он — украинский фашист, холуй немецкий, он многих из вас загонит в могилу. Не к нему я со своим последним словом обращаюсь, а к вам. Мне жалко вас, мне горько и стыдно, братья, что вы дали себя так обмануть.
— Все? — торопливо крикнул Довбня, оглядываясь на окружного. Сотенный нервничал, он, как и Могила, не понимал, почему Вепрь дал возможность пленному выступать с большевистской агитацией, и хотел, чтобы все это кончилось как можно скорее.
Лобастый поднял руку:
— Хлопцы, прошу вас, подумайте своей головой, не верьте гитлеровским холуям! Они враги Украины. Будь прокляты на века фашисты любой нации! Да здравствует дружба народов! Все сказал…
Вепрь удовлетворенно кивнул головой. Он знал, что сейчас все смотрят на него, все ожидают, что он скажет. Продолжая держать руки за спиной, он шагнул вперед.
— Друзья! Вы слышали все. Я специально дал возможность высказаться этим людям, чтобы вы увидели, какие это опасные враги нашей идеи, нашего народа, нашей многострадальной Украины. Вы слышали, что говорил этот обольшевиченный украинец — нет, не украинец, я не могу его так назвать — этот обольшевиченный хохол, какую он нам песню спел. Где его национальная гордость? У него ее не было и нет. Где его национальная сознательность? Не было и нет. Вы посмотрите только на тех, кого он считает своими лучшими друзьями, ради кого готов пожертвовать своей жизнью — москаль, татарин… И если бы к ним еще какого–нибудь Мойшу добавить — был бы полный интернационал.
