Весь невидимый нам свет - Дорр Энтони (лучшие книги TXT) 📗

Ветер задувает под майку. Он – парус, воздушный шар.

Как-то они с Юттой смастерили деревянный кораблик. Ютта раскрасила его яркими-преяркими красками, малиновой и зеленой, торжественно отнесла к реке и опустила на воду. Однако течение подхватило кораблик, опрокинуло его набок и унесло в черную стоячую заводь, куда им было не добраться. Ютта моргала мокрыми ресницами и теребила распущенные петли вязаной кофты.

– Все хорошо, – сказал ей Вернер. – С первой попытки мало что удается. Мы сделаем другой корабль, лучше.

Сделали ли они другой корабль? Вернер надеется, что да. Он вроде бы вспоминает, как другое суденышко, более мореходное, скользило вниз по реке. Оно исчезло за излучиной, оставив их позади. Было это или нет?

Лунный свет сияет и клубится; над деревьями бегут рваные тучи. Летят осенние листья, но лунный свет неподвижен, его лучи проходят через облака, через воздух, пронзают полегшую траву.

Почему свет не отклоняется на ветру?

Американец замечает, что кто-то вышел из палатки-лазарета и теперь движется на фоне деревьев. Он садится, поднимает руку, кричит:

– Стой! Halt!

Однако Вернер уже на краю поля. Здесь он напарывается на мину, поставленную его же армией три месяца назад, и взлетает вместе с фонтаном бурой земли.

11. 1945 г.

Берлин

В январе сорок пятого фрау Елену и последних четырех девочек из сиротского дома – близняшек Ханну и Сусанну Герлиц, Клаудиа Фёрстер и пятнадцатилетнюю Ютту Пфенниг – отправляют в Берлин, на завод.

По десять часов в день, шесть дней в неделю, они разбирают тяжелые штамповочные прессы и складывают металлолом в ящики, которые потом погрузят на поезда. Отвинчивают гайки, пилят. Обычно фрау Елена работает рядом с девочками, в рваной лыжной куртке, которую нашла на улице, и тихонько бормочет себе под нос по-французски или напевает песни своего детства.

Они живут над брошенной месяц назад типографией. В коридорах стоят сотни ящиков с бракованными словарями, девочки рвут их на страницы и топят ими чугунную печку.

Вчера Dankeswort, Dankesworte, Dankgebet, Dankopfer [50].

Сегодня Frauenverband, Frauenverein, Frauenvorsteher, Frauenwahlrecht [51].

Капуста с перловкой на обед в заводской столовой, бесконечные очереди с талонами по вечерам. Три раза в неделю выдают порцию масла размером в половинку кусочка сахара. Вода из колонки в соседнем квартале. У матерей с маленькими детьми нет пеленок и колясок; им выдают коровье молоко, но очень мало. Кто-то рвет на подгузники старые простыни, кто-то закладывает младенцам между ногами сложенные треугольником газеты.

По меньшей мере половина девочек на фабрике неграмотны, так что Ютта читает им письма от женихов, братьев и отцов. Иногда пишет под диктовку ответы: «А помнишь, мы ели фисташки? А помнишь, мы ели лимонное мороженое в форме цветочков? Ты тогда сказал…»

Всю весну город бомбят, ночь за ночью, и кажется, что единственная цель противника – сжечь Берлин до основания. Бомбоубежище расположено в конце квартала. Девочки проводят там почти каждую ночь, и грохот падающих домов не дает им спать.

Иногда по пути на завод они видят трупы, черные мумии, людей, обгоревших до неузнаваемости. А иногда на мертвых не видно никаких ран, и именно они больше пугают Ютту: эти люди выглядят так, будто сейчас встанут и побредут на работу вместе со всеми.

Однако они не встают.

Как-то она видит трех школьников, лежащих в ряд ничком. У всех троих на спине ранцы. Ее первая мысль: «Проснитесь. Идите в школу». И тут же она думает: «У них в ранцах могла остаться еда».

Клаудиа Фёрстер перестает говорить. День идет за днем, а она не произносит ни слова. На заводе кончается сырье. Ходят слухи, что никто уже ни за что не отвечает, что медь, цинк и нержавеющую сталь, которые они, надрываясь, раскладывали по ящикам, погрузили в товарные вагоны, а эти вагоны так и стоят на запасных путях.

Почта не ходит. В конце марта завод перестает работать, а фрау Елену и девочек отправляют расчищать улицы после бомбежек. Они поднимают куски каменной кладки, сгребают мусор и битое стекло. Ютта слышит рассказы про перепуганных шестнадцати-семнадцатилетних мальчишек, которые возвращаются к матерям, а через два дня их выволакивают с чердаков и расстреливают как дезертиров. Ей все чаще вспоминается детство, как брат возил ее в тележке, как они рылись на свалках. Выискивали, не блеснет ли в грязи что-нибудь ценное.

– Вернер, – шепчет она вслух.

Осенью в Цольферайне Ютта получила два извещения о его гибели. Оба – с разными местами захоронения. Фресне, Шербур. Города во Франции. Иногда во сне она вместе с ним стоит перед столом, на котором разложены шестерни, моторы и приводные ремни. «Я кое-что придумал, – говорит он, – и сейчас над этим работаю», – но дальше не продолжает.

В апреле женщины говорят только о русских, об их мщении. Варвары, дикари, свиньи. Звери уже в Штраусберге. Чудовища в пригороде.

Ханна, Сусанна, Клаудиа и Ютта спят на полу вповалку. Осталось ли что-нибудь хорошее в жалкой крепости их последнего дома? Да, чуть-чуть. Однажды вечером Ютта возвращается, вся в пыли, и узнает, что большая Клаудиа Фёрстер где-то нашла картонную кондитерскую коробку, перевязанную золотой лентой. На картоне – жирные пятна. Девочки смот рят на коробку как на весточку из непадшего мира.

Внутри пятнадцать пирожных с начинкой из клубничного джема, переложенные квадратиками вощеной бумаги. Четыре девочки и фрау Елена сидят под текущей крышей, весенний дождь барабанит по городу, из развалин текут черные от пепла ручьи, из-под груд кирпича выглядывают крысы, а они съедают по три черствых пирожных каждая, ничего не оставляя на потом; носы у всех в сахарной пудре, зубы липкие от желе, в крови играет и бурлит счастье.

Почти не верится, что заторможенная, окаменевшая Клаудиа сотворила такое чудо и разделила его с ними.

Немногие оставшиеся в городе девушки одеваются в рванину, прячутся в подвалах. Ютта слышала, что бабушки мажут внучек экскрементами, обрезают им волосы хлебными ножами – что угодно, лишь бы русские на них не польстились.

Она слышала, что матери топят дочерей.

И еще что от русских за километр разит кровью.

– Теперь уже недолго, – говорит фрау Елена, грея руки перед печкой, на которой все никак не закипает чайник.

Русские заявляются к ним ясным майским днем. Их всего трое, и это происходит лишь один раз. Они вламываются в брошенную типографию, ища спиртное, и, не найдя, начинают палить в стены. Треск, пуля отлетает от старого печатного станка, а в квартире на верхнем этаже фрау Елена сидит в полосатой лыжной куртке с сокращенным текстом Нового Завета в кармане, держит девочек за руки и беззвучно молится, двигая губами.

Ютта почти уверила себя, что русские сюда не поднимутся. Несколько минут кажется, что так будет, потом на лестнице раздается грохот сапог.

– Ведите себя спокойно, – говорит фрау Елена девочкам. Ханна, Сусанна, Клаудиа и Ютта – ни одной из них еще нет семнадцати; голос у фрау Елены тихий, но страха в нем не слышно, разве что огорчение. – Ведите себя спокойно, и они не станут стрелять. Я пойду с ними первой, потом они будут добрее.

Ютта сцепляет руки на затылке, чтобы унять дрожь. Клаудиа кажется глухонемой.

– И закройте глаза, – говорит фрау Елена.

Ханна плачет.

– Я хочу их видеть, – говорит Ютта.

– Тогда не закрывай.

Пьяные шаги на верхней площадке лестницы. Русские заходят в чулан, гремят швабрами, по лестнице съезжает ящик со словарями, потом кто-то дергает ручку. Голоса, удары, треск, и дверь распахивается.

Один из них офицер. Двум другим никак не больше семнадцати. Все трое невообразимо грязны, но за прошедшие часы где-то щедро полили себя женскими духами. Они отчасти похожи на застенчивых школьников, отчасти – на сумасшедших, которым объявили, что они умрут через час. Особенно сильно разит духами от мальчишек. Один из них подпоясан веревкой вместо ремня; он настолько худ, что спускает штаны, не развязывая узла. Второй смеется странным ошалелым смехом, как будто не может до конца поверить, что немцы пришли в его страну, оставив позади такой город. Офицер сидит у двери, выставив ноги, и смотрит на улицу. Ханна коротко вскрикивает, но тут же зажимает себе рот.