Русский диверсант - Михеенков Сергей Егорович (книга бесплатный формат .txt) 📗
Возле разрушенного пулеметного окопа стучали лопаты. Бойцы поправляли траншею, для маскировки набрасывали на бруствер свежего снегу.
— Где ваш взводный? — послышался оттуда голос ротного.
В траншее показался старший лейтенант Солодовников, и люди Курсанта, до этой минуты устало сидевшие в своих ячейках, задвигались.
— Сержант! — издали окликнул его ротный, улыбаясь и блестя глазами. — Живой! Ну, спасибо, брат! Не знаю, кто ты есть и откуда на нашу голову свалился, но воевал ты со своими орлами хорошо. Особую благодарность передай танкистам. — И тут же, глядя куда-то в глубину хода сообщения, где бойцы возились с дверью в землянку, которую разбило прямым попаданием мины, закричал: — Да в гроб вас и душу! Раненых — в тыл! Могилевский, распорядись! Печатники, так вас и растак!..
Воронцов понял, что наступило время, когда старшему лейтенанту, как старшему по званию, он обязан был доложить по всей форме. Но что докладывать? Как вместить в короткий доклад все, что они пережили за эти дни и недели? И когда ротный снова повернулся к нему, Воронцов вскинул к пилотке ладонь и сказал:
— Товарищ старший лейтенант, сводный взвод, сформированный из бойцов Красной Армии, бежавших из немецкого плена, вышел из окружения в полном составе, с оружием и ранеными. Выведен исправный средний танк Т-34 с боекомплектом и экипажем. Во время выхода приняли бой, уничтожив до десяти солдат и офицеров противника, а также два ПТО. Доставлены пленные, захваченные во время марша на выход. Командир взвода — сержант Воронцов.
Доклад Воронцова изумил не только ротного, но и всех бойцов третьего взвода, которые в это время оказались рядом.
— Из окружения, говоришь? Из плена? А я думал, разведка. — Ротный поморщился. Спросил, уже тише: — А где попали в плен?
— Кто где. Из разных частей.
— А ты, я вижу, курсант?
— Курсант. Подольское пехотно-пулеметное училище, Шестая рота старшего лейтенанта Мамчича. Потом воевал в Тридцать третьей.
— Был в окружении?
— Так точно, был.
— Слыхали, слыхали о Тридцать третьей… — В голосе ротного слышалось сочувствие.
Бойцы с любопытством разглядывали Воронцова и его бойцов. Из плена прозвучало как с того света.
— Товарищ сержант, разрешите обратиться к товарищу старшему лейтенанту? — Из хода сообщения, расталкивая бойцов, столпившихся вокруг, выступил Нелюбин, приложил закопченную ладонь к обгорелой пилотке. — Младший лейтенант Нелюбин. Вы меня, товарищ старший лейтенант, должны помнить. Я до октября воевал в Седьмой роте старшего лейтенанта Патрушева. А вы к нам в траншею часто приходили. В гости к товарищу старшему лейтенанту Патрушеву. Вот я вас и запомнил. Конь у вас гнедой был, добрый конь.
Ротный покачал головой:
— Ну, партизаны, мать вашу… Что ж ты, лейтенант, а под сержантом ходишь?
— Да я ж младший лейтенант…
Кругом засмеялись.
— А ну-ка, печатники, прижмите языки! Да вас бы сегодня сапогами забили, вот тут, в этой траншее, если бы не вот они! Как, ты говоришь, твоя фамилия?
— Младший лейтенант Нелюбин, бывший командир второго взвода Седьмой роты Третьего батальона! В сентябре, на марше, я вашему коню копыта чистил. Помните? Конь ваш хромал, и вы его хотели бросить…
— А, председатель! — узнал старший лейтенант Солодовников Нелюбина. — Ну, спасибо тебе, братец. И конь мой цел. И взвод мой цел. Хоть и печатники… И позицию мы отстояли.
Бойцы снова зашевелились, расступились, и из-за перемазанных глиной и копотью шинелей и ватников выглянуло возбужденное лицо младшего политрука. Кац тут же прицелился острым взглядом цепких глаз в сторону Нелюбина и спросил:
— Где и когда сдались в плен?
— Да я не сдавался, товарищ комиссар. Контуженый был, чертей ловил… В начале октября, когда батальон атаковал в направлении Сухого ручья…
И вдруг ротный набычился, глаза его налились решительным блеском, и он сказал:
— А вы, Семен Моисеевич, где были час назад во время отражения атаки?
Кац втянул голову в плечи, мгновенно побледнел и выдохнул:
— Да я… Да я у минометчиков… Да мы с капитаном Сидоркиным… Да как вы смеете, товарищ Солодовников, разговаривать со мной в подобном тоне в присутствии рядовых бойцов?!
— А как я с вами, товарищ младший политрук, разговариваю? — усмехнулся ротный, и в его глазах поблескивала прежняя решимость. — Как командир роты я поинтересовался тем, где вы находились во время боя. Если командование батальона, полка или дивизии поинтересуется, почему я задал такой вопрос, я охотно отвечу: потому что не видел вас, товарищ младший политрук, рядом с собой. Приказа отбыть в расположение минометной роты, которая поддерживает огнем батальон, я вам не отдавал.
— Ну, товарищ Солодовников! Вы за это хамство поплатитесь! — И Кац развернулся на каблуках и зашагал в сторону КП Второй роты.
— Витюков, твою мать!.. Бегом к старшине и скажи, чтобы волок в третий взвод термоса! На два взвода! И спирт из НЗ! — Ротный оглядел стоявших вокруг него. — Могилевский, ты что такой бледный?
— Я ранен, товарищ старший лейтенант, — ответил взводный.
— Ранен? Куда?
Лейтенант, болезненно морщась, потрогал правое плечо.
— А почему молчал?
Взводный опустил голову.
— Ну что ты будешь делать с этой скромницей, — выругался ротный. — А ну-ка, снимай шинель. Сержант, у тебя руки чище моих. Осмотри его и перевяжи, если надо.
Воронцов задрал гимнастерку, протер тампоном, смоченным в шнапсе, небольшую продолговатую рану, из которой торчал плоский зазубренный осколок. Ротный посмотрел, сказал:
— А почему — в спину?
— Мины везде рвались, — ответил Могилевский, не поднимая головы.
— Что? Мутит? — спросил Воронцов.
— Слегка.
Воронцов чувствовал, что лейтенант дрожит, и сунул ему в руки фляжку, в которую налил трофейного самогона, слегка разведенного водой. Слишком крепкий он не любил — сушило горло и потом часто хотелось пить.
— На, глотни. И потерпи. Осколок надо выдернуть. Легче станет.
Воронцов попытался выдернуть засевший в плече взводного небольшой осколок, но ничего не получалось. Рана кровила, и пальцы соскальзывали. Тогда он прихватил осколок зубами и потянул его, выдернул и выплюнул на снег. Прижал рану марлевым тампоном.
— Нужно, чтобы посмотрел врач, — сказал Воронцов лейтенанту.
Но ротный, поглядывавший на операцию, махнул рукой:
— Ничего. Рана поверхностная. Царапина. Приказываю тебе, Могилевский, остаться со взводом.
— Есть остаться со взводом, — по-прежнему не поднимая головы, ответил взводный.
Лейтенанта начало колотить. Ему нужно было в санчасть. Но приказывал здесь не Воронцов. Он закончил перевязку. Кожа лейтенанта вконец посинела.
— Готово. Одевайся. Выпей еще, сколько сможешь.
— Благодарю вас, — кивнул ему лейтенант.
Старший лейтенант Солодовников сполз вниз, в траншею, сунул в потертый футляр бинокль, сказал:
— Сержант, ты стрелял из снайперской винтовки? Немецкая? Трофейная?
— Трофейная.
— Покажи-ка ее мне. Ни разу не видел. Говорят, сильная оптика.
Воронцов отодвинул ящик, вытащил винтовку с зачехленным прицелом. Ротный сдернул чехол, посмотрел в прицел.
— Патроны есть?
— Нет. Все выстрелил во время боя.
— Видел, видел… Нервы у тебя, сержант, железные. А снайпер с той стороны человек шесть наших положил. Все — в голову. Разрывные… Он уже неделю всей роте покоя не дает. — Ротный подбросил винтовку. — Знаешь что, сержант. Вас сейчас в штаб полка поведут. Оружие прикажут сдать. Тем более что оно у вас все немецкое. Штабные и тыловики растащат на трофеи. Они там, вдали от передовой, любят щегольнуть перед девками взятым с бою… Так что оставь мне ее. Есть у меня один, в первом взводе, вроде тебя. Тоже сержант. Пусть хоть отпугнет этого снайпера. Каждое утро — один-двое убиты и столько же раненых.
— Она мне жизнь спасла. — Воронцов взял винтовку из рук ротного, погладил приклад, похлопал ладонью по стальной накладке. — И не раз.