Крещение - Акулов Иван Иванович (версия книг txt) 📗

Пулеметное гнездо немцев на насыпи осталось за левым плечом. Фашисты что-то все-таки заметили, потому что навесили над кустами фонарей и чесали кусты из пулемета минут двадцать. Но низина мертво молчала; только вскрикнул от боли раненный в позвоночник и тут же смолк: накрыли ему рот рукавицей, да и сам он быстро очувствовался. Когда взвод стал уходить из кустов, он не удержался и забился в беззвучных рыданиях, сознавая, что его оставляют умирать. Те, что проходили мимо, старались не глядеть на него. По законам воинского братства нельзя было бросать товарища, и двое бойцов вызвались было взять его с собой, но Филипенко подскочил к ним, закричал страшным шепотом:

Боец примолк, закивал головой, но, когда ротный отошел, вновь заскулил брошенно и жалобно — рана у него была тяжелая.

Выбравшись из низины, попали на зады станционного поселка и без дополнительной разведки пошли вдоль плетня к постройкам. Во дворе дома, через который пришлось выходить на улицу, передние наткнулись на полковой миномет в полной боевой готовности, покрашенный белилами; из него, вероятно, немцы и бросали время от времени шальные тяжелые мины, потому что молодой, павший с вечера снежок был кругом отоптан, а на черном круглом зеве не было чехла. Под деревцами, у стены дома, лежали плоские ящики с минами. Дверь в сенки дома была открыта. Бойцы залегли под плетнем, спрятались за ящики, а Охватов подошел к окошечку и тихонько постучал в раму. Тотчас по промерзшим половицам сенок и порожкам загрохали сапоги — началась свалка, в доме поднялся крик, оттуда начали стрелять, зазвенели стекла. С улицы в окна полетели гранаты, а через полминуты и в доме, и на дворе все стихло, только запоздало и как-то задавленно крякнула брошенная в ствол миномета лимонка.

По всему поселку и на станции загуляла дикая pужейно-пулеметная стрельба; с огородов присадисто охнули тяжелые минометы; из глубины обороны отозвалась большествольная артиллерия — над поселком засвистели снаряды, уходящие к русским позициям.

Бойцы одного взвода завязали бой в поселке, а другого — перебежками, от укрытия к укрытию, пошли в сторону станции. Охватов, как и в прежних боях, чувствовал себя неуверенно и угнетенно только до первых выстрелов, а потом в трескучей перепалке забывал о себе; забыл и сейчас, помнил только, что его отделению поручено первым проскользнуть на станцию. То же самое испытывали и его товарищи: пережита опасная тишина, жуткая своей немотою и неизвестностью. Дальше нету иного — надо бежать, стрелять, швырять гранаты и заботиться о том, чтобы не отстать от товарищей. Вся огромная человеческая жизнь, порою в три и четыре десятка лет, с виденным и пережитым, с мечтами и страхами, уместилась в простом, по важном, как сама жизнь, и то, что страшит перед боем, в бою приходит совсем неожиданно…

Рядом с Охватовым бежал Нуры Нуриев, стерлитамакский башкир, боец молодой и наивный: он на одной из железнодорожных станций по пути к фронту на пару белья и кусок мыла выменял своей годовалой дочери куклу с закрывающимися глазами и мяукающую по-кошачьи. Как потом ни отговаривали его товарищи, как над ним ни подшучивали, он таскал ее в своем вещевом мешке и взял с собой на вылазку.

Когда поднимались из низины и шли возле плетня, Охватов видел, как Нуриев то и дело припадал к земле, утягивал в плечи и без того низко насаженную голову, был раздражающе неуклюж. Но после схватки с минометным расчетом приободрился, вдруг развернулся весь, будто налился чуткой и твердой силой.

По поселку была густо рассыпана стрельба, в дробном треске автоматов и пулеметов вспухали объемные на морозе взрывы гранат. Нельзя было понять, кто и по ком стреляет. Отделение, которое вел Охватов, растянулось, застряло на окраине улицы, а сам Охватов с Нуриевым вырвались к железнодорожному переезду, подбежали к кирпичной будке стрелочника, переметнулись через перильца. Тут было совсем тихо, и они, прижавшись к стене, постояли немного. Потом Нуриев лег грудью на перила и замер, а Охватов все так же стоял у стены и, широко открыв рот, слышал, как хлюпает в его груди разогнанное сердце. Они враз услышали и не поверили своим ушам, что в будке скрипнули двери и на деревянном настиле за углом раздались шаги: кто-то, зевая и крякая, помочился с досок, постоял, прислушиваясь к ночной непонятной стрельбе, и ушел в будку, а после него остался приторно-душистый запах незнакомого табака. Нуриев прижался к плечу Охватова, спросил без слов: «Что же делать, а?» Охватов подвинулся к углу будки, а Нуриева, не поглядев на него, строгим жестом остановил на месте — кругом глядеть надо, — потом шагнул за угол, подкрался к окну, заколоченному листом железа, и по ту сторону единственного уцелевшего стеклышка увидел белое, с большими, выпученными глазами лицо.

Нуриев подумал, что Охватова ранили, одной рукой подхватил его, а другой сунул за железо гранату, и оба они присели. За какую-то малую секунду до взрыва дверь изнутри так шибанули, что едва не опрокинули ею обоих бойцов. Выскочивший прямо с настила нырнул под откос в прошлогодний репейник и крапиву; Нуриев бросился следом, но внизу, под откосом, ни черта нельзя было разглядеть.

От поселка к будке прибежали еще трое: Брянцев, Кашин, а фимилию третьего Охватов не знал.

Охватов замялся, потому что Кашин крепко осадил его: дескать, чин твой нам известен, и голоса своего не повышай, а насчет станции — погодить надо. Охватов знал Кашина: ему только поддайся — в один миг на поводок посадит и свою линию гнуть станет, а ведь с него спросят потом, с Охватова. И вспомнил Охватов старшего лейтенанта Филипенко, который в таких случаях не замечал чужих суждений, зато свои высказывал твердо, неукоснительно — по-иному нельзя было ни думать, ни делать.

Это уже был приказ, и Кашин не решился обсуждать его, взял коробку с дисками и побежал через дорогу, мимо переломленного шлагбаума, подбитой машины, по бровке, вдоль полотна, среди воронок и окопчиков, присыпанных молоденьким хрустким снежком.

Сзади раздался пронзительный разбойничий свист — бойцы залегли, приникли к мазутному рельсу и, оглядевшись, увидели, что от поселка, минуя переезд, бегут разрозненно, но густо немцы. Оставалось одно — принимать бой, и два автомата и ручной пулемет ударили неожиданно. Немцы запали в снег, отползли и до самого рассвета не сделали попытки прорваться к своим на станцию. Это была заградрота.

На рассвете Камская дивизия взяла станцию, поселок Ростаево и Калитинскую МТС, в двух километрах западнее поселка.

Ночью, когда немцы, оборонявшие станцию, услышали в поселке густую стрельбу, то приняли это за прорыв крупных сил русских в тыл и, боясь окружения, начали отходить севернее поселка на МТС. Заградрота, прибывшая накануне в Ростаево, сунулась было навстречу отступающим, но сама попала под русский пулемет у переезда. Обер-лейтенант Дитрих Ленц, командовавший заградротой, не имея права ввязываться в бой, вывел своих солдат из-под огня, успел все-таки опередить отступающих и залег под каменной стеной центральной усадьбы МТС. Положение гитлеровцев вроде бы стабилизировалось, но ненадолго: бой из поселка, загоревшегося во многих местах, быстро передвинулся к станции, и на путях поднялась шальная пальба. Немцы, без сомнения, перебили бы взводы Филипенко, но с фронта поднялась в атаку вся Камская дивизия. Бойцы, озлобленные вчерашней неудачей, шли дружно, и немецкая оборона погибельно качнулась…

В предрассветную пору солдаты Дитриха Ленца увидели, как в синеющих снегах размашистого поля показались первые фигурки своих, убегающих со станции. За первыми хлынули густо, беспорядочно, и все что-то кричали, все махали руками, стреляли неведомо куда. Когда они подошли совсем близко, заградрота ударила по ним из трех станковых пулеметов. Уцелевшие и те, что подходили еще, подумали, что МТС уже успели захватить русские — значит, путь к отступлению окончательно отрезан, — бросили оружие и подняли руки. На этот раз их подпустили к самым стенам и, безоружных, заново поверивших в жизнь, смахнули в два счета.

Над дальними увалами в седой изморози уже поднялось большое малиновое солнце, когда вторая рота из батальона майора Афанасьева обошла усадьбу МТС, перехватила дорогу в поселок, и, таким образом, заградрота сама попала в мешок.

На помощь Ростаевскому гарнизону пришли три танка с автоматчиками и пушками на прицепе, но бойцы уже успели разбросать мост через глубокую отножину оврага, и немцы не стали заново наводить его под огнем пулеметов и минометов. Обстреляв усадьбу МТС, танки отошли и нанесли удар по западной окраине поселка: здесь с новой силой разгорелся бой, в который и та и другая сторона все подбрасывали и подбрасывали свежие силы.

А на усадьбе МТС, прикрытой с запада широким оврагом и его глубокой отножиной, было относительно тихо. Тотчас после боя на середине двора, где в добрые мирные времена механизаторы перед разъездом по колхозам выстраивали свои машины, были собраны все пленные: тридцать два солдата, три унтер-офицера и командир заградроты обер-лейтенант Дитрих Ленц, одетый в меховые сапоги, меховую шапку и с бархатным воротником шинель. Был он узкоплеч, худощав, с жестким взглядом больших светлых глаз и держался все время в сторонке от своих солдат, не глядел на них, своим независимым видом давал им понять, что случившееся с ними всего лишь маленькая неприятность, которая ничего не изменила и не может изменить в их жизни. Старались непринужденно, вольно вести себя и солдаты. Команды исполняли неторопливо, громко переговариваясь между собой, а когда их собрали всех вместе во дворе, стали закуривать, щелкая зажигалками.

Немцы всегда-то припрятывали оружие, а эти при обыске зло ухмылялись, перекидывались репликами. Бойцы не понимали чужой речи, но догадывались, о чем она, потому что слишком издевательски-обнаженными были улыбки нацистов. И когда Кашин стал вынимать из кобуры Дитриха Ленца парабеллум, обер-лейтенант обеими руками, собранными в один кулак, ударил бойца по голове, сбил его с ног и стал пинать своим легким меховым сапогом. Немцы будто ждали этого, бросились на бойцов с кулаками, а вскоре три или четыре винтовки оказались в их руках; на дворе завязалась тихая потасовка: пока не стреляли ни те ни другие. Даже Кашин, вооруженный автоматом, почему-то не стрелял, а бил Дитриха Ленца по длинной спине деревянным прикладом. В конце концов кто-то все-таки выстрелил, кто-то заорал не по-доброму, и клубок дерущихся начал разматываться в два конца. Немцы бросились за мастерскую, к оврагу, а русские — в разбитый ангар. Когда исчезла опасность подстрелить своих, бойцы ударили из автоматов…

Обер-лейтенант Дитрих Ленц остался стоять на месте, и его не тронули. Минут через тридцать его привели в хату к полковнику Заварухину. Полковник брился, и Ленца посадили перед окном на кухне ждать.

На подоконнике кто-то из штабных забыл лимонку. Дитрих Ленц долго косился на нее, потом вдруг решительно взял ее и, выдернув чеку, сунул за борт шинели. Умирая, он хрипел и захлебывался кровью, перед тем как затихнуть, все силился поднять голову и искал кого-то потухающим взором. В его бумагах нашли билет члена национал-социалистской партии Германии, две засушенные фиалки и групповой снимок военных, среди которых в плетеном кресле сидел Гитлер и, сложив руки на груди, глядел своими острыми круглыми глазами точно в объектив. Дитрих Ленц был сыном внезапно прославившегося Ганса Ленца, который шестерых своих сыновей отдал вермахту. В 1938 году немецкие газеты много писали о патриотическом подвиге баварского винодела, а Гитлер даже удостоил Ленцев своим посещением, когда возвращался из Вены. В местечке Люкситен, где жили они, фюрер сфотографировался с молодыми Ленцами. Все они, от младшего до старшего, были худощавы, с гладко зачесанными назад волосами и большими покатыми залысинами на лбу.

Батальон Афанасьева, сведенный в одну стрелковую роту, занял оборону по берегу оврага. Сам майор прошел по яру, наметил участки взводам, прикинул, где лучше держать пулеметы. Опорным пунктом должна была стать усадьба МТС, хотя для обороны и была она не очень выгодна, так как стояла в низинке.

Пока командиры знакомились с местностью, определяли позиции для огневых средств, бойцы в конторском полуразрушенном доме топили печи, грелись, сушили одежду и валенки.

Вернувшись после осмотра позиций, Афанасьев у разбитого крыльца конторского дома увидел старшего лейтенанта Филипенко и его четырех бойцов. Урусов, Брянцев, Охватов и Пудовкин вытянулись перед майором, а Филипенко сидел и не поднялся: на левой ноге у него не было валенка, ступню толсто обмотали бинтом, а рядом стволом в снег лежала длинная мадьярская винтовка, на которую, видимо, Филипенко опирался как на костыль. Афанасьев обрадовался, увидев своего любимого ротного, а поняв, зачем тут мадьярская винтовка, совсем повеселел, с улыбкой обнял Филипенко, поздоровался об ручку с бойцами.