Дорогой отцов (Роман) - Лобачев Михаил Викторович (читать полную версию книги TXT) 📗
— Имею возможность открыть по врагу пулеметный огонь, — сказал он.
— Открывай, — приказал Лебедев.
Через одну-две минуты из пулеметной донесли, что передняя цепь врага подползла к женщинам. Гитлеровцы мешаются среди женщин, а некоторые дрогнули и повернули назад.
Пожар затухал, но настоящей видимости все еще не было, и Лебедев, нервничая, ждал свежих донесений из пулеметной роты, но та молчала — оборвалась связь. Комбат позвонил Грибову.
— Что тебе видно за пожаром? — спрашивал он. — Действуй сообразно обстановке. Отсекай атакующих.
— Будет выполнено, — ответил ротный. — Я уже кое-что сделал в этом смысле. Помогаю пулеметной.
— Что видишь за пожаром?
— Фашисты прикладами поднимают женщин. Под их прикрытием хотят отступить.
Сержанта Кочетова била холодная дрожь. Ему давно хотелось кинуть в атаку свой отряд на помощь несчастным женщинам.
— Пустите меня, — упрашивал сержант Лебедева, — Григорий Иванович, пустите… Я ручаюсь за успех.
Безумный, до боли царапающий душу женский крик зазвенел в смрадном воздухе. Женщина кричала неистово, как будто из нее тянули жилы. У Кочетова зашевелились волосы.
— Я не могу, товарищ комбат, — выходил из себя Кочетов. — Разрешите.
Лебедев бешено взглянул на сержанта.
— Начинай! — крикнул он ему.
Сержант, сверкнув глазами, пулей вылетел из блиндажа. А Лебедев, как будто что-то вспомнив, в ту же минуту крикнул вслед Кочетову:
— Назад! Назад!
Огорченный сержант вернулся.
— Поздно, Степан Федорович, — сказал Лебедев. — Поздно.
Вздохнул и грустно сел на ящик из-под артиллерийских снарядов. Сидел, молчал и думал. Лицо темное, нахмуренное. Наступали сумерки. В дымной мгле раздались взрывы — это заработали «кукурузники». Действуя на малых высотах, самолеты сбросили бомбовый груз точно на указанные цели. Еще пыль и дым клубились от взрывов, еще осколки, падая, стучали по ржавой жести, а бойцы Кочетова перемахнули узкую улочку и пошли на штурм углового каменного дома. Рядом с Кочетовым бежал Алеша. Сержант приказывал ему задержаться и не лезть в кучу-малу, но тот уже ничего не слышал и не улавливал смысла слов сержанта, и они первыми проскочили в оконный проем.
Лебедев приказал командиру пулеметной поддержать Кочетова. Туда же подтянули противотанковую пушку, и дом был захвачен. Из дома вынесли раненого комиссара. Нашелся и Алеша. Он тихо лежал в углу на камнях. Кочетов, оробев, не решался окликнуть его, пугаясь самого страшного, что может случиться с человеком раз в жизни. Сержант дрожащей рукой тронул Алешу за плечо. Тот тихо спросил:
— Кто это?
Кочетов обрадовался:
— Алеша, что с тобой?
— Глаз мне разбили.
— На перевязку надо. Поднимайся.
Алеша ничего не мог сказать сержанту. Он стрелял, на кого-то нападал, кого-то бил, а потом сам свалился от страшного удара.
…Лебедев встретил сына внешне холодно, но на душе у него было как никогда радостно. Он осмотрел заплывший глаз, промыл и забинтовал его. Теперь пропала охота журить сына за ослушание. Он не стал его расспрашивать, как все это случилось и что делал сын в жаркой схватке. Все было ясно.
— Теперь, Алеша, — к матери. Напьешься чаю — и за Волгу.
Алеша уехал за Волгу.
Дела на фронте с каждым часом менялись. В районе заводов создалось более чем критическое положение дивизии Медникова. Противник, численно превосходя, предпринял яростный натиск на дивизию сибиряков, стремясь столкнуть ее в Волгу. В обескровленных полках скопились сотни раненых — их надо было переправить на левобережье. Вышли боеприпасы, не стало продовольствия. Комдив своим приказом установил суточную норму питания: сухарей — 50 граммов, сала — 10 граммов, крупы — 12 граммов, сахару — 5 граммов. Дивизия, прижатая к Волге между металлургическим и машиностроительным заводами, соседей не имела и занимала пятачок оголенной земли на крутом берегу Волги.
Противник в самые тяжелые часы боя группой автоматчиков просочился сквозь переднюю линию и вышел к блиндажу комдива на пистолетный выстрел. Комдив, подняв штабных офицеров, повел их в атаку. Смяв и уничтожив автоматчиков, комдив спросил командарма:
— Что делать?
— Драться, — ответил Чуйков.
— А где будет находиться ваш командный пункт?
— Там, где сражаются мои люди.
В дощатую дверь землянки неожиданно постучали. Иван Егорыч проснулся. Пока он открывал дверь, Марфа Петровна достала из земляной ниши консервную банку с жиром и обгоревшим фитилем из старой тряпицы. Запахло копотью. В землянку вошел боец с автоматом.
— За вами, папаша. От коменданта переправы, — сказал он, обращаясь к Ивану Егорычу.
— Что там?
— Просил поторопиться.
— Ехать, что ли?
Иван Егорыч оделся и вышел из землянки. Марфа Петровна — следом за ним. У «мышиной норы», как она звала свою землянку, остановилась и прислушалась к ночным шумам. Ночь была облачная. С Волги дул холодный ветер. «Куда поедут в такую темнотищу? Затрет льдом, а не то прибьет к фашистскому берегу».
В глубине леса прокричал петух, за ним — второй, третий. И пошла перекличка.
— Похоже, полночь, — проговорила Марфа Петровна и заторопилась в землянку. К ее удивлению, Алеша проснулся и торопливо одевался.
— Бабушка, я все слышал, — предупредил он Марфу Петровну.
— Не пущу, Алеша. Не пущу, — бабушка говорила строго и решительно.
Алеша, однако, прекрасно понимал, что бабушка уступит ему, если дедушка отправится в город. А не ехать с дедушкой — это свыше его сил.
— Все равно не пущу. Вот тебе и весь мой сказ.
— Пустишь, бабушка, пустишь.
Алеша обнял бабушку.
— Ох, Лешенька, никто меня не жалеет: ни дедушка, ни ты, внучек.
— Неправда, бабушка. Все мы тебя любим.
— Любите, а не слушаетесь. Все под первую пулю лезете. Ну, что тебе не спится. На дворе ветрено. По Волге идет шуга.
— Бабушка, — приласкался Алеша. — Я не поеду.
— Ну вот и хорошо, — обрадовалась бабушка.
— Пусть дедушка мерзнет, а я буду спать.
— Да ведь он не один поедет, — нерешительно возразила Марфа Петровна.
— Пусть дедушка едет. Выполнит приказ — хорошо, а не выполнит — нас это не касается, — помолчал, а потом опять за свое: — Бабушка, как я могу идти против себя?
— Знаю. Все знаю. Характер у вас у всех один — не своротишь, когда что задумаете, — сдалась Марфа Петровна.
В землянку вошли Иван Егорыч и Анна Павловна. Увидев невестку, Марфа Петровна обрадовалась подоспевшей подмоге:
— Вон, вояка твой, опять в город собрался.
— Аннушка тоже поедет с нами, — прервал ее Иван Егорыч.
К удивлению всех, Марфа Петровна не стала отговаривать невестку от опасного пути.
— Видно, чему быть, того не миновать, — покорно проговорила она, да и то больше для собственного успокоения.
И когда опустела землянка, Марфе Петровне стало не по себе. Она, кажется, никогда еще так остро не чувствовала своего одиночества, как сейчас. Наскоро собрав в узелок белье, Марфа Петровна оделась потеплее и решительно вышла из землянки.
— Ваня, Аннушка! — окликнула она своих. — Задержитесь на минутку. Белье забыли. Белье. Ведь ночь… вода… замочиться недолго.
Иван Егорыч торопился. Не оглядываясь, он спросил:
— Петровна, ты куда собралась?
— С вами, — решительно сказала она.
Ночь была темная, холодная. В трудный путь отправились десятки весельных лодок с военными грузами. Иван Егорыч был старшим пяти лодок, груженных патронами. Свою лодку, флагманскую, он загрузил медикаментами. Лодки, держась левого берега, шли с небольшими интервалами. Иван Егорыч приказал старшим в точности выполнять его указания. Ледяная «каша» мешала плыть, сокращала скорость. По Волге, словно по трубе, тянул сырой холодный ветер. Над Волгой время от времени вражеские самолеты развешивали осветительные бомбы, и тогда становилось светло как днем. Тогда Иван Егорыч командовал:
— Ложись!
И все замирали. Гасла ракета, и вновь слышался голос Ивана Егорыча:
