Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович (читать книги без .TXT, .FB2) 📗
— Видать, отец, снимать мне погоны все же придется. Сейчас дали отпуск, а потом комиссия, и ежели инвалидность, то… в запас, — вздохнул Петр тяжело.
— А ты головой-то не никни, найдешь работу по душе. Армия ведь не такой уж сахар, служба тяжелая, сегодня здесь, завтра там… Зашлют опять на Дальний Восток в гарнизон какой дальний, а тут — Москва, столица мира, тут тебе все развлечения — и театры и музеи…
— Я армию люблю, мне без нее трудно будет, — невесело произнес Петр и задумался.
Ждали Михаила. Стол был уже накрыт, стояла бутылка «Тархуна», на закуску селедочка, колбаска, сырок. Сегодня десятилетняя годовщина со дня смерти матери, они каждый год этот день отмечали, даже в войну собирались. Правда, все реже и реже шел разговор на этих сборах о самой матери, но все же первую рюмку всегда за помин души, а Настя панихиду в церкви заказывала и свечечку ставила, мать-то верующая была, хотя веру свою не выпячивала, мало о ней говорила, только праздники церковные блюла. В тридцатые годы молодые, да и отец, стали против этого протестовать, тогда же антирелигиозная пропаганда усилилась, но мать все равно и пасху и рождество отмечала, ну а куличи и пасху кто есть откажется, ели за милую душу… А потом сам глава дома решил, что зазорного в этом нет, русские же праздники, народные, тем более Петр — самый главный противник — был уже в армии.
Пришел Михаил, худой, усталый, жизнь у него нелегкая — двоих детей в войну тянул. Вытянуть-то вытянул, да сам вроде надорвался, и родной брат Петенька, отцовский любимчик, все больше раздражал его и тем, что одинокий, что в свое удовольствие живет, и тем, что чинов больших легко, как ему казалось, добился, и даже голосом своим громогласным и самодовольным. Сейчас, зная уже от Насти, что могут Петра в запас уволить по болезни, особо ему не сочувствовал: пусть теперь на гражданке поломается, не все коту масленица.
Сели за стол, помянули мать Александру Тимофеевну, а дальше разговор что-то не шел, не клеился. Раньше старик в такой день всегда рассказывал, как он с Сашенькой познакомился, как сватался, как свадьбу играли; но сегодня почему-то не стал, поглядывал на хмурого старшего сына, понимая, что с увольнением из армии рушатся у того все планы, а может, рушится и сама жизнь: уж очень военный был Петр, словно для армии и войны приспособленный, трудно ему будет на гражданке прижиться. А тут еще Михаил не к месту брякнул:
— Ну что, браток, в простые смертные, слыхал, подаешься? На гражданке-то вкалывать надо, а ты уж отвык небось?
Петр тяжело поднял голову, уперся взглядом в Михаила и процедил:
— Зависти в тебе много. От нее и сохнешь. Но не надейся, не пропаду. Я легкой жизни никогда не искал, в армию, сам знаешь, когда пошел. Когда стране надо было, когда тучки уж над ней сгущались.
— Что верно, то верно, — поспешил вставить свое слово Бушуев-старший, чтоб предупредить ссору. — Ты, Миша, не прав. Петр же, прежде чем до чинов дойти, все должности испробовал — и солдатом был, и отделенным, и взводным… Ты в армии не служил, не знаешь, что легкой службы в армии нет, а чего не знаешь — не болтай, — последнее слово сказал строго.
— Ему бы на передок хоть на несколько денечков, — усмехнулся Петр. — Там заводик-то твой раем бы показался.
— Петру вкалывать не придется, он начальничком каким-нибудь устроится, — выступила Женька. — Правда, Петр?
— Не лезь, Женька, — остановила ее Настя. — Не твоего ума дело.
— Почему это — не моего? Думаете, я глупее вас, что ли? Не воображайте уж очень, — фыркнула она и поднялась из-за стола. — Пройдусь я, Настя. Скучно с вами…
— Вот кто у нас веселой жизни хочет, — буркнул неодобрительно Петр. — Прозевали девку. Будто и не нашей породы.
— А какая такая наша порода? Необыкновенная, что ли? Не пойму что-то, — бросила Женька.
— А такая порода, — внушительно начал отец, — которая на своих плечах жизнь для будущего делает, а о себе не думает. Поняла?
— Чего не понять, только скучно это. Пошла я… — отправилась Женька в коридор одеваться.
— Придется мне за нее взяться, — сказал Петр.
— Валяй возьмись, — усмехнулся Михаил. — Только это тебе не солдатами командовать. И чего браться? Девчонка хорошей жизни хочет, а кто ее не хочет? Пора уж ей, хорошей-то жизни, начаться, для этого и коммунизм строим. Разве не так?
— Ты о коммунизме неверно рассуждаешь, Михаил. Коммунизм же — это не только полная миска хлебова, это и мир, и дружба между людьми, и образование, и книги хорошие. Ради одного хлебова нечего было бы дело затевать. О другом мы думали, когда революцию делали, — проникновенно произнес отец.
— Не знаю, чего уж вы там думали, но без хорошей зарплаты, без сытости рабочему человеку тяжко. Сейчас бы и подкормить ребятишек, а не очень-то получается.
— Потерпи, сынок, наладится все скоро, заживем получше, чем до войны.
— Много ты, Мишка, о брюхе думаешь, — проворчал Петр.
— Тебе бы так, как мне, тоже бы о брюхе заговорил, — отрезал Михаил и стал собираться.
Так и закончился этот вечер, без лада, без тихих хороших разговоров. Покряхтывал сокрушенно отец, прощаясь с Михаилом. Исподлобья глядел Петр на брата, который ответил ему тоже не добреньким взглядом. Что-то ломалось в доме Бушуевых, а почему — не понять.
Как и ожидал Коншин, через неделю пришло из редакции официальное письмо, что в связи с изменением планов и исключением из него серии плакатов по технике безопасности договор с ним расторгается. Хотя и ждал этого он, но стало неприятно на душе — все его планы разделаться с долгами, купить что-то из одежды пошли прахом. Если бы лишь это. Как бы не раззвонил Анатолий Сергеевич по другим редакциям, тогда вообще без работы можно остаться.
Пришлось для успокоения вспомнить фронт, где он с первых же дней постиг одну житейскую мудрость: как бы ни было плохо сегодня, завтра может быть еще хуже, ну и другие, рожденные войной присказки — «живы будем — не помрем» и «будь что будет», которые помогали им в житье-бытье на переднем крае.
К вечеру позвонила Наташина тетка и сказала, что она должна ему кое-что сообщить и было бы хорошо, если бы он зашел к Михаилу Михайловичу, к которому часов в восемь зайдет и она «поплакаться в жилетку». Коншин согласился, даже не спросив, что же должна она ему сообщить, а когда заикнулся, Антонина Борисовна повесила уже трубку.
Михаила Михайловича он довольно давно не видел и потому охотно отправился к нему в Борисоглебский. Михаил Михайлович встретил его без удивления, видать, и ему звонила Антонина Борисовна.
— Очень рад, Алексей, проходите… Ну, у меня, конечно, беспорядок.
Ни жены, ни сына дома не было. Михаил Михайлович предложил поужинать вместе с ним, но Коншин отказался, зная, что в этом доме негусто с кормежкой.
— Как хотите… Ну, рассказывайте о жизни, мы давно не виделись.
И Коншин рассказал о недавних событиях. Михаил Михайлович внимательно выслушал, а потом задумчиво сказал:
— Вы, дорогой, наверное, еще не представляете, от чего спас вас ваш приятель. Такие дела затягивают. И прощай тогда все ваши мечтания.
— Увы, я с ними более или менее и так распрощался, — уныло пробормотал Коншин.
— Я говорю не только о ваших честолюбивых мечтаниях, о большем — о всем направлении вашей жизни. Первый компромисс никогда не остается первым, за ним всегда идут следующие.
— Я не хочу оправдываться, но я действительно поверил Анатолию Сергеевичу, что… это на пользу дела… Ну а потом, конечно, хотелось выпутаться из долгов, ломбарда, ну и сбросить военное. Ладно, не будем больше об этом, я хотел рассказать вам еще что-то.
И Коншин рассказал о встрече Володьки с отцом Сергея и о его словах, что «там виноватых нет». Михаил Михайлович поджал губы и слушал об этом с еще большим вниманием. Когда Коншин закончил, Михаил Михайлович долго молчал, долго раскуривал папироску, потом сделал несколько затяжек и лишь после этого протянул нарочито небрежно:
