Дорогой отцов (Роман) - Лобачев Михаил Викторович (читать полную версию книги TXT) 📗
— Что там? — спросил Дубков.
Они вышли на опушку леса, глянули на город. Там творилось что-то невообразимое. Бывают страшные грозы, когда раскаты грома оглушают людей, когда молнии выхватывают из ночи скалы и ущелья, вершины гор, заливают долины лиловым светом, но то, что творилось в городе, было много грозней самой страшной грозы. Из Сталинграда в этот час не доносилось отдельных раскатов; оттуда шел сплошной гул и виделись бесчисленные всплески разрывов. Взрывы рвали город на всю его глубину — от Волги до степных окраин. Над Сталинградом стояло багрово-красное зарево, в небо взлетали черным вороньем кирпичи, кровельное железо. Рушились стены.
Теперь, как никогда, всякий понял, что для армии Чуйкова настал решающий час. Советская артиллерия отвечала из-за Волги мощным шквалом. К ее голосу пристроился голос Волжской речной военной флотилии. Флотилия, меняя огневые позиции, бесила врага. Моряки, казалось, не знали страха, не имели понятия о смерти. Временами чудилось, что судно треснуло, пошло ко дну, но в следующее мгновение оттуда, из дыма, вылетали огненные стрелы. Флотилия как будто соревновалась с многочисленной армейской артиллерией, расположенной на левом берегу, в лесах Заволжья. Леса гудели, голос артиллерии господствовал повсюду.
Трое на опушке — Иван Егорыч, Дубков и Алеша — все стояли и смотрели на город, на буйство огня. Здесь воздух был чист и прохладен, но Алеше было душно. Глядя на сверкающую Волгу, он вскрикнул:
— Паром тонет. И солдаты там!
— Где? — спросил Иван Егорыч. — Где?
На Волге опять блеснуло, и тогда все заметили тонущий паром.
— Поднимать надо.
Алеша побежал к землянкам лодочников.
— Вставайте! — кричал он во весь голос. — Вставайте!
Иван Егорыч, встречая волжан, властно говорил:
— На лодки! — И волгари в суровом молчании садились в лодки.
— Павел Васильевич, тебе рулить. Я с Алешей на весла.
И лодки отчалили от берега, пошли к тонущему парому.
— Веселей работать! — покрикивал Иван Егорыч. — Кто там отстает? Подтянись! — голос жесткий, властный.
Поблизости грохнула мина. Вода окатила холодными брызгами, Иван Егорыч, отряхнувшись, крикнул:
— Давай работай!
Над головой, пролетая, просвистели пули, и на третьей лодке кто-то вскрикнул.
— Что там? — спросил Иван Егорыч.
— Трифона пулька тяпнула, — ответили с лодки.
— Перевязать и плыть! Кто там отстает? На пятой! Куда правите, куда виляете? Утоплю! Своими руками!..
Паром был уже близко. Он накренился и тихо, будто поневоле, медленно погружался. Тот, кто не умел плавать, держался за суденышко, а многие, завидев лодки, поплыли навстречу.
— Вторая и третья — за мной! — командовал Иван Егорыч. — Остальным — подбирать раненых. Павел Васильевич, держи к парому. Алеша, ударим!
Для Алеши время тянулось невыносимо медленно. Он сидел спиной к тонущему парому и не мог видеть всего того, что там творилось. Ему казалось, что едва ли они подоспеют ко времени, едва ли им удастся спасти тонущих солдат. Лодка подошла к корме парома.
— Вторая! — командовал Иван Егорыч. — К правому борту! Третья — к левому. Товарищи бойцы! За лодку не цепляться. Всех спасем. Алеша, подавай весло тонущему.
— Есть подать весло! — Алеша подтянул измученного бойца и, перевалив его через борт, подал весло другому бойцу, едва державшемуся на воде. — Крепче держись. Крепче! — говорил он ему.
В лодке уже сидело и лежало четверо спасенных, потом стало шесть, восемь, и, наконец, хотели принять последнего. Этот, словно ослепший, не обращал внимания ни на весло, ни на лодку. Он прилип к парому и не думал с ним расставаться.
— Руки у него омертвели, — догадался Павел Васильевич. — Тащите его багром.
Алеша, скинув сапоги, бросился в воду.
— Куда ты? — испугался Иван Егорыч.
Но Алеша уже плыл к парому. Вода была холодная, обжигающая.
— Живей! — крикнул Алеша и схватил бойца за руки. Тот никак не хотел отрываться. Алеша повис на нем, и боец обреченно, с полным безразличием к самому себе, положился на волю подростка, ничего не предпринимал для спасения собственной жизни. Усталый и полузамерзший, он пошел ко дну. Алеша успел схватить его за рукав шинели. Бойца подтянули к лодке.
Паром пошел ко дну. Лодки тронулись к берегу.
В полевой госпиталь Алеша отправился со строгим бабушкиным наказом непременно привести домой Анну Павловну.
— Она, может быть, и не ела. Она у нас такая.
Из полевого госпиталя, размещенного в глубине дубовой рощи, Алеша вернулся грустным и неразговорчивым. Марфа Петровна сразу же это приметила и никак не хотела верить внуку, что мать по горло занята работой и не может покинуть госпиталь до вечера, если туда не доставят новую партию раненых. В ответ на такое объяснение она пригрозила:
— Сама пойду, если не скажешь. Пойду и все разузнаю.
Тогда Алеша попытался отделаться полуправдой:
— Ничего страшного, бабушка, мама просто ослабла.
— Да что с ней, что?
— Да ничего, бабушка. У мамы немножко голова закружилась.
— Не верю. Скрываешь. И как тебе не стыдно, Алеша.
— Там, бабушка, раненого привезли. Он должен был умереть, а мама его спасла. Понимаешь?
Когда Анна Павловна узнала, что бойцу нужна кровь, а ее в госпитале больше не оказалось, она подошла к хирургу и, узнав, какая группа крови у бойца, просто сказала:
— Возьмите у меня.
После операции голова у Анны Павловны закружилась, земля как будто колыхнулась и пошла кругом. Ее вынесли на воздух, под дерево, и там оставили на некоторое время.
— Она, бабушка, через два-три дня поправится. А боец выживет. Вот это маме в госпитале дали. Тут масло и сахар. Маме сейчас требуется хорошее питание. И больше ничего.
В землянку вошел Павел Васильевич, задумчивый и сосредоточенный. Улучив минутку, он шепнул Алеше на ушко:
— Выдь на минутку, — и удалился тихо-мирно, сказав Петровне, что идет на озерцо поудить рыбки на ушицу.
Павла Васильевича Алеша нашел неподалеку от землянки, у любимого осокоря-великана, где в его тени он частенько сиживал, обдумывая стариковские думы.
— Алеша, я уезжаю в город, — сказал он.
— Тогда и я с вами, — не задумываясь, проговорил Алеша. — Когда поедем?
— Вот переждем эту метель, — показал он на Сталинград, — и тронемся.
Павел Васильевич не точно выразился, назвав сражение метелью. Непогода, как бы она свирепо ни свистела и ни выла, все же махала пустыми руками. А здесь тысячи осколков разлетались с бешеной скоростью, заваливая асфальт улиц. Батареи, большие и малые, дивизионные и корпусные, только за первый час огневого штурма расстреляли десятки тысяч снарядов. Тысячи стволов били с той и с другой стороны.
— Едем!
— Ты, Алеша, договорись с Иваном Егорычем. Без него тебе ехать нехорошо.
Иван Егорыч просьбу Алеши переправить его в город выслушал молча. По выражению его лица нельзя было понять, что у него на душе. Ему очень не хотелось расставаться с внуком.
— Хорошо, Алеша. Я вас с Павлом Васильевичем перевезу, — сказал он с деланным равнодушием.
Близко к полуночи они сели в лодку и тронулись к сверкающему фронту.
Командующий армией Чуйков взглянул на часы.
— Тридцать шесть часов непрерывного боя, — покачал он головой.
Командующий отлично знал свою армию, испытанную в тяжелых и изнурительных боях; дивизии обрели свое боевое дыхание, свою, только им присущую железную волю, свой характер. Там, где в роте или взводе оставалось хотя бы несколько ветеранов-солдат, новое пополнение жило теми же традициями. Взвод или группа бойцов, отрезанная от своего подразделения (а так бывало не раз), продолжала борьбу, не теряя присутствия духа. Все это стоило громадных усилий воли, ума, порой кое-каких промахов, но армия, несмотря на временные неудачи, шла собственным путем, направляемая полководческим опытом.
И командующий, зная, что он кое-что сделал для армии, сейчас думал о другом. И невозможно было не думать в этих обстоятельствах, когда на армию с такой силой обрушился вражеский удар. Здесь речь шла не только о личном, хотя это тоже имело немалое значение для командарма, но главное и определяющее чувство все-таки было государственное. И оно двигало всеми его военными соображениями. И когда командующему доложили, что у генерала Медникова враг отбил дом, Чуйков сию же минуту строго спросил командира дивизии:
