Досье генерала Готтберга - Дьякова Виктория Борисовна (книги полные версии бесплатно без регистрации TXT) 📗
— Франконии? Фру?! — Лиза выронила чемодан. — Она вернулась в Ленинград?
— А как же, — подтвердила Марья Сергеевна, — вернулась, в самом начале августа, а немец-то прет. Эвакуация. Ее тоже хотели вывозить. У меня сестра, вы знаете, профорг на фабрике офсетной печати на Петроградке, так я ее попросила: Франконию припиши вместо меня, одна она, куда ей деться? У меня-то муж на Кировском оставался, так я при нем, а она? Вот сказали ей, но Франкония — ни в какую, никуда не поеду. Вот и зимовали с ней с сорок первого на сорок второй вдвоем. Наверное, не выжили бы, если бы Степан мой с Кировского завода пайком не помогал. Все честно делили пополам. Вот дотянули кое-как, — прижав конец платка к глазам, Марья Сергеевна всхлипнула. — Еще зажигалки ходили на крышу сбрасывать. Всякого насмотрелись. Да что теперь говорить? Идите наверх скорее, девочки, — спохватилась она. — Франкония Михайловна дома. Вот радость-то будет!
— Идем! — друг за другом сестры взбежали на второй этаж и остановились перед знакомой с детства дверью. Марья Сергеевна, задрав голову, снизу наблюдала за ними и все промокала, промокала концом платка мокрые глаза.
— Представь, Фру сейчас ходит там по комнатам и даже не подозревает, кто стоит на площадке, — прошептала Наташа, голос ее дрожал. Лиза подняла руку, чтобы нажать на звонок, и вдруг дверь распахнулась. Словно почувствовав, бывшая гувернантка открыла сама, без звонка. И… ахнула, всплеснув руками.
— Фру, это мы, — едва сдерживая волнение, произнесла Лиза, — Фру, мы живы, мы вернулись. — О, святая Мария, — гувернантка пошатнулась, обе сестры бросились к ней, обнимая.
— Девочки мои, девочки мои — она целовала их, шепча, — красавицы мои, милые мои. Обе. Обе. Живы. — Потом прикрыла дверь, отстранила, разглядывая.
Они тоже смотрели на нее. Фру сильно постарела, прежде гладкое лицо испещрили морщины. «Фру» это смешное прозвище ей придумали в Петербурге, так называла ее прислуга в доме Голицыных, к которой Фру, любившая порядок, придиралась за неряшливость. Теперь уж мало кто помнит, что настоящее имя Фру — Франциска и приехала она в самом начале века в Петербург из Лиона, где ее отец, Мишель Люме, владел ткацкой мануфактурой. В Лионе у Фру остались родственники, три брата. Но она никогда не вспоминала о них, по крайней мере вслух, хотя тщательно берегла портреты. Она посвятила себя княжескому семейству Голицыных и в роковые революционные годы не покинула хозяев, разделив их судьбу.
Юной, стройной, с прекрасным образованием и манерами Франциска приехала в столицу Российской империи, не зная, что ждет ее в дальнейшем. Она имела на руках отменные рекомендации и без труда нашла себе применение. Ее пригласили сначала в дом Толстых, потом бабушка Лизы, княгиня Елизавета Ксаверьевна, убедила молодую Франциску перейти к ней, приглядывать за внуками от старшего сына, уехавшими позже в Париж.
Конечно, мадам Франциска, на русский манер Франкония Михайловна, и представить себе не могла, что настанут в России времена, когда перестанут чтить Бога, а обращение «господин», «госпожа» станет запретным. Все сделаются «товарищами», а французский язык и хорошее воспитание будут объявлены буржуазными предрассудками. Русский же язык, который Франциска учила по произведениям Толстого и Тургенева, заменят «выраженьица», как она, бывало, сетовала, площадная ругань и того хлеще — матерная брань.
Иногда она сожалела, что не уехала из России в семнадцатом году, полагая, что братья давно считают ее погибшей, письма от них давно уже перестали приходить. Да и сама она не писала, боясь бросить тень на приютившую ее семью. Всю свою жизнь она посвятила двум девочкам, Лизе и Наташе. Именно Фру давала Лизе первые уроки игры на фортепьяно, выучила обеих языкам, французскому, английскому, немецкому, так что и выпускники университетов бледнели перед их знаниями.
Фру могла бы безбедно жить в собственном доме в Лионе, но вместо этого девятьсот блокадных ночей и дней она берегла старый голицынский дом на Фонтанке, точнее то, что от него осталось после пролетарской «реконструкции» под коммунальные квартиры. Он согревала своим дыханием краски на расписанном Брюлловым плафоне, залезая на лестнице на огромную высоту танцевального зала, обессиленная, голодная. И стояла там подолгу, ведь только она одна во всем брошенном доме, да и не только в нем, знала, кто такой Брюллов. Не космополит, а великий художник. Только в сорок четвертом году, когда блокаду окончательно сняли и в Петербург вернулись преподаватели Академии художеств, они взяли заботу о плафоне на себя. И долго не могли поверить, что несмотря на три суровые зимы, без отопления, краски не потрескались, плафон — точно до войны, пережил все. Фру отдала творению Брюллова часть жизни. И никогда не пожалела об этом.
В тридцать седьмом она сделала все, чтобы две девочки, оставшиеся сиротами, ничего не узнали о страшной судьбе их родителей, она берегла их от горя, особенно младшую, Наташу. Она оберегала их детство, заменив им мать, и оплакивала их, как мать, когда обе пропали без вести в сорок первом.
Потеряв Лизу под бомбежкой, Фру искала ее, потом какие-то солдаты, отступавшие на восток, уговорили ее идти с ними. Посадили на переполненный поезд, так она и вернулась в Питер. Вернулась в надежде, что Лиза и Наташа уже в городе. Но не нашла их и была в отчаянии. Только в сентябре, когда кольцо блокады сомкнулось вокруг Ленинграда, Фру успокоилась. Если обе девочки живы, это очень хорошо, что они не попали в город. Она предчувствовала, какой ужас вскоре начнется здесь. И прижав к губам образок Девы Марии, Фру молилась. Она так и осталась католичкой и не скрывала этого, — она просила Богородицу за девочек, лишь бы были живы, лишь бы ничего не случилось с ними.
А вокруг под грохот зениток, в перекрестье прожекторов с воем проносились «юнкерсы>, они сбрасывали на город свой страшный груз. Взрывались, рушились дома, гибли люди. Однажды вахтерша Марья Сергеевна поднялась к Фру и попросила ее приютить ребят-краснофлотцев, их отправляли на Невский пятачок, но устроить на ночь негде. Вот решили, в их доме много свободных, брошенных квартир. Не возьмет ли Фру к себе на постой пяток? Она взяла, не пяток, три пятка. Они поделились с ней пайком, а она показала им Брюллова.
После, когда мальчишки ушли, она вспоминала, как стояли они посреди зала, глядя на ветки аканта и лавра, на волны синего-синего моря, плещущегося в стране, где они никогда не бывали, в Италии. Да и вряд ли будут. Это Фру знала наверняка, и хотя желала обратного, не надеясь, что кто-либо из них выживет. Мальчишки-новички, выпускники ФЗУ, все щуплые, лет по пятнадцать-шестнадцать, недокормыши. Одеты кое-как, ботинки с дырками, а на троих — одна винтовка и несколько гранат. Как они выбросят с пятачка немцев, имевших куда лучшую подготовку? Фру знала, ни один из них не вернется назад.
Но Марья Сергеевна записала имена троих, и потом интересовалась их судьбой в военкомате. Так и вышло — погибли все, через три часа после высадки на пятачок…
Вместе с Марьей Сергеевной Фру ходила перевязывать раненых в госпиталях, рыла окопы на Пулковских высотах, однажды отправилась посмотреть на первых немецких пленных, двух летчиков, сбитых над Питером. Она смотрела на них в лорнет, доставшийся ей в наследство от княгини Елизаветы Ксаверьевны и немало насмешила тем окружающих товарищей.
В первую, самую страшную блокадную зиму, она сквозь вьюгу шла в Филармонию послушать музыку и спасла от смерти женщину, имени которой так и не узнала. Та упала на улице и не могла встать. И никто не остановился помочь, боясь упасть тоже. Только Фру подняла ее и довела до дома. И сама кое-как добрела назад.
Не меньше, чем панно Брюллова, она берегла Лизин рояль, немецкого производства, и зорко глядела, как бы какие-нибудь ушлые проходимцы не стащили его, чтобы распилить на дрова. Обложила инструмент теплыми вещами, что нашлись в доме и сберегла. Иногда играла на нем, когда не стреляли. Для Марьи Сергеевны, для немногих оставшихся в живых соседей.
