Красные ворота - Кондратьев Вячеслав Леонидович (читать книги без .TXT, .FB2) 📗
— Вы слышали, а мне удалось видеть этот проект. Очень интересное здание. Мордвинов ввел элементы готики, они будут сочетаться с Кремлем… Вот видите, через три года после тяжелой, изнурительной войны такие грандиозные проекты. Это о многом говорит. Понимаете ли, дорогой, надо глядеть на все шире, что ли, в самую суть, в главное… А остальное… — он небрежно махнул рукой.
Сырыми крупными хлопьями шел снег… Большими мутными шарами расплывались фонари на Садовой. И в снежном дыму опять померещились Коншину Красные ворота, будто стоят они впереди целы-целехоньки, поражая и давя своей кажущейся огромностью.
Наташу он увидел еще издалека, угадав по меховой шубке, но шла она не одна. Рядом с ней шагал высокий морской офицер, видимо сослуживец, она же работала переводчицей в учреждении Морского Флота. Коншин отошел к подъезду, еще не решив, остановить ли Наташу или пропустить, раз она не одна. Но она, проходя мимо подъезда, заметила его и, поколебавшись секунду, приостановилась. Коншин шагнул к ней и поздоровался. Офицер посмотрел на Коншина, потом на Наташу и стал прощаться. Деликатный, видать, был человек.
— Добрый вечер, Наташа, — повторил он.
— Здравствуйте, Алексей, — почему-то теплее обычного сказала она.
— Можно проводить вас? Сегодня мне обязательно нужно побыть с вами хоть немного.
— С чего это вдруг?
— Я показал свои работы Михаил Михайловичу, ну и… сильно засомневался в своем призвании.
— Это что-то новое. Мне казалось, вы уверены в своей гениальности.
— Какая к черту гениальность! Неужто вам так казалось?
— Вы всегда хвастаетесь.
— Разве? Это, наверно, как раз от неуверенности. И от желания произвести на вас впечатление.
— И производите. Только не лучшее. И слишком много говорите о себе, все я, я и я.
— Я как-то не замечал этого за собой.
— Со стороны виднее.
— Видите ли, Наташа, мне всегда довольно легко все давалось. Ну, и дома и в школе твердили — способный, талантливый, хотя учился плохо. Я полагал, стоит мне лишь захотеть серьезно, и все у меня получится. И вот сейчас есть и хотенье и упорство, а результатов никаких. Выходит, нет таланта. Или упущено время из-за войны. Не знаю. Вот такие пироги…
— А может, это хорошо?
— Что нет таланта? — кисло улыбнулся он.
— Что засомневались. Такой вы, наверно, лучше.
— Уж не знаю… Знаю лишь, плохо мне сейчас. Очень плохо. Как никогда в жизни. Не считая войны, конечно.
— Захотели поплакаться в жилетку? Что ж, давайте, а я вам посочувствую, — сказала она не то с иронией, не то серьезно.
— Спасибо…
Какое-то время шли молча… На Басманной, за церковью стояла «деревяшка». Коншин приостановился.
— Самое время, наверно, хлопнуть сейчас стаканчик, — он вопросительно поглядел на Наташу.
— Надеетесь, после этого прорежется талант? — брезгливо поморщилась она.
Они пошли дальше. Через несколько шагов Коншин сказал:
— Удивительно, но вы оказались правы, Наташа. Я перечел письма того фронтового товарища, о которых говорил. Они — вранье. Вот так-то…
— Ну и что вы будете делать? — в ее голосе он почувствовал напряженность. А может, показалось.
— Ничего. Я даже не смог написать Гале письмо.
— Я говорила, вам хотелось поверить…
— Наверное…
— Ну а пишет ли вам та вокзальная девица, представившаяся разведчицей, которую вы привели в дом? — равнодушно спросила она.
— Здесь вы не правы. Она действительно была разведчицей.
Дошли до Наташиного дома, остановились около парадного. Коншин уже приготовился прощаться, как она неожиданно пригласила его зайти, попить чайку.
— Не помешаю вашим родителям? — спросил неуверенно он.
— Папа придет поздно, ну и у меня же отдельная комната.
Поначалу пили чай одни, Наташа хозяйничала, и Коншину было хорошо с нею, так хорошо, что призабылись на время и разговор с Михаил Михайловичем, после которого ходил он сам не свой целую неделю, и письма Леньки Нахаева, открывшие ему глаза на свою вину перед Галей. Сейчас не думалось обо всем этом. Сейчас сидел он с Наташей, которая сегодня добра к нему, а значит, есть у него кое-что в жизни.
Часа через полтора пришла с работы Наташина мать, и Наташа позвала ее посидеть с ними, выпить чашку чая. Коншина в восторг это не привело, так как при редких встречах Наташина мать была прохладна и посматривала на него как-то подозрительно. После разных малозначащих разговоров Наташина мать начала об искусстве, а потом и о профессии художника:
— По-моему, это довольно ненадежная профессия. Сужу по сестре, она окончила Строгановку, но всю жизнь перебивается случайными заработками.
— Не знаю… Я только начинаю работать, но у меня уже есть договор на большую работу, которая меня обеспечит почти на год.
— Но ведь это тоже случайная работа. Сегодня есть, завтра нет, — выразила сомнения Наташина мать.
— Надеюсь, у меня будет расширяться круг издательств. Не будет работы в одном, будет в другом, — стараясь придать солидность и уверенность своему голосу, ответил он.
— Значит, вы оптимистически смотрите в будущее? — улыбнулась она.
— В смысле заработка, да. Ну а вот выйдет ли что у меня с живописью, не знаю, — тут Коншин скромно потупил глаза и задумался.
Но когда Наташина мать еще раз выразила свои сомнения, опять привела свою сестру и Михаила Михайловича как примеры нелегких судеб художников, Коншина понесло. Он стал говорить, что у него завязываются знакомства с художниками, что может он пойти работать и на Сельхозвыставку, там всегда требуются люди, так что без работы не останется, тем более с плакатами у него получается. И еще и еще что-то болтал, пока Наташа не остановила:
— Опять вы начинаете хвастаться, Алексей.
Он смущенно замолчал, потянулся к папиросам, как к спасительному средству скрыть смущение, но Наташина мать пришла на помощь:
— Ну, зачем ты так, Наташа? Если у человека и верно все хорошо, при чем здесь хвастовство? — И, сказав несколько любезных слов, ушла в свою комнату, не желая, видно, больше стеснять их своим присутствием.
— Ну и зачем это было? — с укором спросила Наташа.
— Я говорил правду.
— Может быть, но каким-то противным, самоуверенным тоном. Будьте естественней и не надо воображать.
— Я не воображаю, Наташа. Вы относитесь ко мне с какой-то предвзятостью, каждое лыко в строку… Вот я и теряюсь.
— Совсем не предвзято. Просто к… некоторым людям я предъявляю определенные требования, и мне всегда неприятно, когда я вижу их не такими, какими они должны быть, — она сказала это очень серьезно и почему-то грустно.
Коншину бы обрадоваться, ведь этим дала Наташа все же понять, не совсем он безразличен ей, но его повело куда-то не туда, усмехнувшись, он сказал:
— А не лучше ли — полюбите нас черненькими, беленькими нас каждый полюбит?
— Нет, не лучше, — отрезала она и отвернулась.
По дороге домой Коншин гадал, какое же впечатление произвел на Наташину мать, и после недолгого раздумья пришел к тому, что не ахти какое. Ну и совсем было ни к чему сорвавшееся с языка «полюбите нас черненькими». В общем, ничего хорошего… А завтра день получки, и уже сегодня начинает подсасывать под ложечкой, уже заранее противно думать, как будет он искать в редакции укромное местечко, где незаметно можно передать деньги Анатолию Сергеевичу. Даже тот вроде бы испытывал неловкость, когда брал из потных от волнения и брезгливости рук Коншина конверт. И наверное, после этого просто необходимо будет заглянуть в бар на Пушкинской или в «Коктейль», чтобы смыть с себя гадливое чувство. Да, теперь, с досадой на себя подумал он, почти каждую получку приходится выпивать, а это сказывается и на работе и на учебе.
— Вот так-то, Настенька, — сказал Петр сестре, пришедшей навестить его в военный госпиталь. — Хана мои дела. А ты знаешь, что для меня значит армия? Вся жизнь…
— Может, обойдется, Петр?
