Огни Новороссийска (Повести, рассказы, очерки) - Борзенко Сергей Александрович (библиотека электронных книг txt) 📗
Макогоненко, увидев меня из окна, выбежал на улицу и повел к себе в комнату.
— Как хорошо, что ты приехал! Я, брат, сегодня именинник, стукнуло тридцать три годочка, по сему случаю хозяйка пирог испекла…
И ни слова о Зосе, о самолете…
Я рассказал ему о положении в Тернополе: кольцо нашего окружения замкнулось, но фашисты упорно сопротивляются…
Нашу беседу, продолжавшуюся и за шахматами, прервала хозяйка и позвала к столу. Мы поднялись но деревянной лестнице на второй этаж в знакомую мне комнату. За круглым столом, покрытым кремовой скатертью, сидели товарищи из обкома партии, хозяин дома и Зося. Рядом со стулом Зоси стояло пустое кожаное кресло, на которое хозяйка усадила меня.
Я пожал холодную руку девушки, и мне показалось, что она откликнулась на мое пожатие. Я поглядел на нее. Она была бледна и выглядела почти девочкой.
Хозяйка умело на равные части разрезала горячий, дымящийся пирог. Макогоненко разлил по стаканам разведенный голубоватый спирт. Обкомовская машинистка предложила тост за грядущую победу, и мы, не морщась, выпили до дна.
Пирог оказался на редкость вкусным, все хвалили кулинарный талант хозяйки. Она краснела и принимала похвалы как должное. Польщенный хозяин тоже подобрел, встал из-за стола и, вернувшись через четверть часа, принес три запотевшие бутылки вина, с шумом поставил их на стол.
Вино было сухое, приятное на вкус, бледно-золотистого цвета. Зося выпила небольшой бокальчик и поставила его рядом с моим стаканом. Издалека доносился гул артиллерийской стрельбы, и бокал, касаясь стекла стакана, издавал тонкий тревожный звук. Я наклонился к девушке и спросил шепотом, отчего она так грустна.
— Скучно мне здесь. Не могу я так больше, — и, помолчав немного, вызывающе добавила: — Уйду в армию!
— Куда, куда? — удивился я.
— В армию, — упрямо повторила она шепотом, чтобы не слышала мать.
На столе появился жареный гусь, разрубленный на куски, и кувшины с прохладным грушевым квасом. Последний луч солнца задержался на стене, позолотил раму на картине, изображающей польского короля Яна Собеского, и угас.
Хозяин минут десять постоял у окна, с сожалением закрыл его и опустил штору из плотной черной бумаги, предназначенную для затемнения.
В комнате сразу запахло табаком и стало темно. Хозяйка зажгла висячую керосиновую лампу. Макогоненко размахивал руками, что-то доказывал своему заместителю, за столом царил гул множества голосов, но я различал в нем пока еще далекие посторонние настораживающие звуки — к городу приближались немецкие бомбардировщики.
Я потянулся за бутылкой, налил вина себе и Зосе, медленно выпил, ощущая, как по жилам потекла приятная теплота. Гул авиационных моторов словно испарился, а может быть, я забыл о нем. Вино многое может сделать с человеком.
— Один ваш летчик рассказывал, что в России собрана армия из поляков. Это правда? — спросила Зося. Она еще хотела что-то узнать, но раздался нарастающий свист, будто навстречу нам, стоящим на рельсах, мчался локомотив. Какая-то сила расколола землю, сорвала черную штору, будто парусом больно хлестнула по лицам, на пол со звоном рухнули стекла вдребезги разбитого окна, за которым вонзались красные молнии разрывов и каких-то неестественных желтых теней. Под потолком, как маятник, взад-вперед качалась лампа.
Все вскочили из-за стола и кинулись прочь, сталкиваясь в дверях, мешая друг другу. Машинистка упала и закричала, как будто кто-то в темноте наступил на нее. Зося тоже рванулась, но я схватил ее за руки, придержал.
— Скорей, побежали, под домом подвал! — разобрал я ее шепот по движению белых губ.
— Если бомба шарахнет в дом, то достанет нас и в подвале, сидите. — Я отодвинул кресло подальше от окна, опустился на мягкое сиденье, успевшее покрыться пылью, посадил ее себе на колени и крепко обнял. Девушка не сопротивлялась, не возражала, и только слышно было, как в мою грудь бешено стучит ее маленькое испуганное сердце.
Косая молния разрыва метнулась от земли в воздух, осветила голые деревья и далекие холмы; теплая, удушливая волна горелого тротила пахнула в комнату, внесла сухие листья, сбросила на пол стаканы.
Я мягко погладил худые голые руки Зоси, провел ладонью по волосам и коснулся губами виска, на котором билась жилка. Мое спокойствие передавалось ей.
— Свет! — крикнула она. — Погасите лампу.
Поднявшись во весь рост и протянув руку к потолку, я прикрутил фитиль настолько, что он, зашипев, погас.
Я подошел к разбитому окну, за которым бушевал желто-красный ураган, и так простоял несколько минут, даже не подумав о том, что испытываю судьбу. Бомбы раскалывались невдалеке, с ослепительными вспышками — что-то среднее между грозой и фейерверком, это сходство подчеркивали и химический запах и клубящиеся облака дымного огня, неистовствовавшего над нами. В небе словно гигантские мечи скрещивались острые прожекторные лучи, вспыхивали лохматые звезды зенитных разрывов: воздух наполнился свистом падающих бомб, металлическим шумом осколков, воем моторов.
— Отойдите от окна, — потребовала Зося. Но я продолжал стоять и отошел только тогда, когда она стала рядом.
Неожиданно буря утихла, стало слышно, как со стола на пол падают капли пролитого вина.
— Все сбежали в подвал, и кажется, во всем мире остались только мы с вами, — сказала Зося. Она поставила на стол опрокинутую бутылку и призналась: — Не могу я дальше так жить. Уйду в польскую армию, буду помогать солдатам…
— Зося, ты здесь? — На пороге возник темный расплывчатый силуэт хозяйки. — Ты жива?
— Да, мама.
— Боже мой, какой ужас! В подвал набилось столько людей, нечем было дышать.
— Все испугались, убежали, а вот пан Аксенов остался и сделал так, что и я перестала бояться.
Вошел Миша Слепов, бесстрастным голосом доложил:
— На улице солдата наповал убило; осколок смял нам левую фару.
Комната стала наполняться виновато улыбающимися людьми. Хозяин приладил к окну измятую штору, бледный Макогоненко засветил лампу.
Стол был присыпан мельчайшей серой пудрой. Напротив окна в стене, словно нож, воткнутый с размаху, торчал осколок авиабомбы с лиловыми зазубренными краями. Слепов хотел выдернуть его и ожег ладонь. Хозяйка посоветовала ему смочить больное место крепким настоем чая. Шофер полил платок из маленького чайника и, перевязывая руку, поглядел на ручные трофейные часы, но я и без него знал — пора ехать.
Когда мы прощались, я заметил, что Зося смотрит на меня не так гордо, как раньше. Люди мне помешали, и я уехал, так и не сказав ей всего, что собирался сказать.
Окруженная в Тернополе фашистская группировка сложила оружие. Обком партии переехал в разрушенный город.
Фронт продвинулся от Збаража дальше, на запад, но я все же побывал там еще раз. Встретила меня мать Зоси и, потупив долу глаза, слегка возвысив голос, сказала, что дочь ее больна и не велела к ней никого пускать.
— Вот как?.. Ну что ж, доложите, что явился Иван Аксенов. Если она не захочет меня видеть, я немедленно уеду, — отвечал я.
Пожав плечами, мать ушла, минут через пять вернулась и молча провела меня в полутемную комнату — спальню Зоси.
Ослепленный сумраком, я задержался на пороге, а когда глаза освоились с полумраком, увидел больную, и сердце мое забилось сильнее. Она лежала на кровати, накрытая одеялом, поверх которого бессильно вытянулись ее худые руки.
— Я знала, что вы приедете, и ждала вас каждый день, все прислушивалась к звукам проезжающих автомобилей.
— Я тоже думаю о вас каждый день. — Я взял стул и присел у столика, на котором стояли пузырьки с длинными сигнатурками.
— Если это возможно, узнайте, как мне связаться с какой-нибудь польской воинской частью, — попросила Зося, поражая меня матовой бледностью прекрасного своего лица.
— Почему польской? Ведь у вас советское подданство. Вас возьмут в любой советский госпиталь.
— Я полька и хочу к полякам, и не в госпиталь, а к автоматчикам. Я хочу стрелять в фашистов. Как только освободят Польшу, наша семья переедет в Варшаву. Мой папа из Варшавы. — В ее словах прозвучали боль и насмешка над своей судьбой и над своей болезнью.
