Весь невидимый нам свет - Дорр Энтони (лучшие книги TXT) 📗

Жюль. Верн. Двадцать. Тысяч. Лье. Под. Водой. Часть. Первая. Часть. Вторая.

– Ты говорила, что не успела ее закончить. И я подумал, может, не я буду читать тебе, а ты – мне?

– Но как…

– Мсье Эбрар, книготорговец.

– Притом что ничего не достать? И они же такие дорогие!

– У тебя много друзей в этом городе, Мари-Лора.

Она ложится на пол и открывает первую страницу:

– Я начну опять с первой книги. С самого начала.

– Замечательно!

– «Глава первая. Плавающий риф. Тысяча восемьсот восемьдесят шестой год ознаменовался удивительным происшествием, которое, вероятно, еще многим памятно…»

Она галопом пролетает первые десять страниц, и все возвращается: мир гадает, что за чудище таранит корабли, знаменитый морской биолог профессор Пьер Аронакс берется раскрыть загадку. Нарвал или подвижный риф? Что-то совсем другое? Вот-вот Аронакс вылетит за борт фрегата, а вскоре они с канадским гарпунщиком Недом Лендом окажутся на подводном корабле капитана Немо.

За окнами, закрытыми картоном, с платинового неба сеет мелкий дождь. Горлица идет вдоль водосточного желоба и курлычет. В заливе атлантический осетр серебристой лошадью выпрыгивает из воды и пропадает.

Телеграмма

На изумрудный берег прибыл новый командир гарнизона, полковник. Подтянутый, решительный, толковый. С медалями за Сталинград. Носит монокль. При нем постоянно секретарь-переводчица, очень красивая француженка, которая то ли была, то ли не была морганатической супругой одного из представителей российского императорского дома.

Он среднего роста, с преждевременной сединой, но в его выправке и манере держаться есть что-то такое, отчего все остальные кажутся на голову ниже его. Говорят, что до войны полковник руководил целой автомобильной компанией. Что он понимает мощь Германской земли, чувствует в своих жилах биение ее темной доисторической силы. Что он совершенно непреклонен.

Каждый вечер полковник рассылает телеграммы. В числе шестнадцати официальных депеш, отправленных им из Сен-Мало 13 апреля 1944 года, есть сообщение в Берлин:

Точка-точка-тире-тире, летит телеграмма по проводам через всю Европу.

8. 9 августа 1944 г.

Форт-Насиональ

На третий день осады Сен-Мало обстрел затихает, как будто артиллеристы ненадолго задремали у орудий. Горят деревья, машины, дома. Немецкие солдаты в блиндажах пьют вино. В школьном подвале священник кропит святой водой стены. Две обезумевшие от страха лошади выбили двери конюшни и галопом несутся по горящей Гран-рю.

Примерно в четыре неверно направленный снаряд из американской полевой гаубицы, перелетев через городскую стену, взрывается у северного парапета Форт-Насионаля, куда согнали против воли триста восемьдесят французов. Девять человек умирают на месте. У одного из них – он только что играл в бридж – в руках по-прежнему зажаты карты.

На чердаке

Все четыре года, что Мари-Лора провела в Сен-Мало, колокола церкви Святого Викентия били каждый час. Однако сегодня они молчат. Она не знает, как долго просидела на чердаке, не знает даже, день сейчас или ночь. Время такое юркое – отпусти чуть-чуть, и оно выскользнет из рук навсегда.

Жажда настолько нестерпима, что хочется прокусить руку и напиться своей кровью. Мари-Лора достает консервную банку из кармана дядюшкиного пальто и припадает губами к краям. И у губ, и у крышки металлический привкус. До содержимого всего миллиметр.

Нет, говорит папин голос. Он услышит.

Я открою только одну банку, папа. Вторую приберегу на потом. Немец уже ушел. Почти наверняка ушел.

Почему он не задел проволоку?

Он ее разрезал. Или я проспала колокольчик. Да мало ли почему!

С чего ему уходить, если то, что он ищет, здесь?

Кто знает, что он ищет?

Ты знаешь.

Я так хочу есть, папа.

Постарайся думать о чем-нибудь другом.

Ревущие водопады холодной чистой воды.

Ты выживешь, ma cherie.

Откуда ты знаешь?

Потому что у тебя в кармане алмаз. Потому что я оставил его, чтобы он тебя берег.

От него никакого проку! Только одни беды!

Тогда почему в дом не попала бомба? Почему он не сгорел?

Это камень, папа. Самый обычный. Есть лишь везенье и невезенье. Случай и физика. Помнишь?

Ты жива.

Я жива лишь потому, что до сих пор не умерла.

Не открывай банку. Он тебя услышит и убьет.

Как он меня убьет, если я не могу умереть?

Вопросы ходят по кругу – мозги сейчас закипят. Мари-Лора садится на банкетку и начинает водить пальцами по передатчику, пытаясь вспомнить объяснения Этьена: вот фонограф, вот микрофон, вот четыре проводка ведут к двум аккумуляторам. И тут внизу раздается голос.

Очень аккуратно она сползает с банкетки и прижимается ухом к полу.

Немец прямо под ней. Мочится в унитаз на шестом этаже. Журчит бесконечная тонкая струйка, а немец постанывает, как от боли. Между стонами он восклицает: «Das Hauschen fehlt, wo bist du Hauschen?» [39]

Что-то с ним не так.

– Das Hauschen fehlt, wo bist du Hauschen?

Никакого ответа. С кем он разговаривает?

Откуда-то из-за дома доносится минометная пальба и свист снарядов над головой. Немец идет из уборной в спальню Мари-Лоры. Все та же прихрамывающая походка. И бормотание. Hauschen: что это значит?

Скрипят пружины ее матраса – этот звук ни с чем не спутать. Неужели немец все это время спал на ее кровати? Шесть выстрелов прокатываются один за другим, ниже, дальше, чем зенитный огонь. Корабельная артиллерия. И тут же барабаны, тарелки, гонги взрывов малиновой сеткой расчерчивают небо над домом. Затишье кончилось.

Бездна в желудке, пустыня в горле – Мари-Лора достает из пальто банку. Кирпич и нож лежат рядом.

Нет!

Если я буду слушать тебя, папа, то умру от голода, держа в руках банку с едой.

Внизу, в спальне, все тихо. Снаряды летят упорно, через предсказуемые интервалы, рисуя над потолком длинные алые параболы. Можно открыть банку – за их свистом будет не слышно.

ИИИИИИИ, свистит снаряд, дзынь, ударяет кирпич по ножу, а нож по банке. Глухой взрыв где-то вдали. Осколки стучат по стенам зданий.

ИИИИИИИ, дзынь. ИИИИИИИ, дзынь. Каждый удар – молитва. Не дай ему услышать!

Пять ударов, и из крышки проступает жидкость. Шестым Мари-Лоре удается расширить отверстие и отогнуть часть крышки ножом.

Она подносит банку к губам и пьет прохладный солоноватый сок: фасоль. Консервированная фасоль. Вода, в которой варились стручки, какая-то на удивление вкусная; хочется пить ее всем телом. Папин голос в голове уже давно молчит.

Головы

Вернер продевает антенну через мешанину досок в потолке и прикладывает к покореженной трубе. Никакого результата. Он на четвереньках проползает вдоль стен, укладывая антенну по периметру подвала, словно хочет опутать Фолькхаймера в его золотистом кресле. Опять ничего. Выключает полуживой фонарик, прижимает наушник к здоровому уху, зажмуривается и, целиком обратившись в слух, начинает в темноте двигать иголку по катушке настройки.

Треск помех. Больше ничего.

Может, они слишком глубоко. Может, развалины дома экранируют сигнал. Может, в рации какая-то фундаментальная поломка, которую он не заметил. А может, ученые фюрера изобрели сверхмощное оружие, вся эта часть Европы уничтожена и Вернер с Фолькхаймером – последние живые люди на тысячу километров вокруг.