Военные рассказы и очерки - Иванов Всеволод (книги бесплатно без TXT) 📗
Петров отполз.
Вершинин скрутил папироску, затянулся два раза и передал папироску Мише.
— Не курю, Никита Егорыч. Неужели встанете?
— А чего не встать?
— Никак я этого понять не могу!
— А и не надо. Ты себе лежи, Миша. О чем ты думаешь?
— Я? Я, Никита Егорыч, мечтаю о будущем, вспоминаю прошлое, и очень мне, знаете ли, хорошо. И читать хочется. Дайте я вам почитаю Тургенева, Никита Егорыч, наизусть?
— Чего?
— Книгу почитаю.
— Ошалел! Да ты оглянись, Миша, место-то какое!
Вершинин медленно поднялся, вытянулся во весь свой рост и молча стал глядеть на виднеющиеся вдали окопы и холмы. Выстрелы оттуда учащались.
— А луга-то, голубчики, — сказал громко Вершинин, вздыхая, — не кошены. Жаль и глядеть! Трава по пояс, пройтись бы с косой… — Приложив руку к глазам, он вглядывался. — И впрямь — пушки. Генерал-то Сахаров тоже, по-своему, прыткий.
А в овраге, перед спустившимися сюда партизанами, бегал Петров, яростно размахивая руками.
— Поймите же, мужики! Вершинин под пулями стоит!
А вы — в овраге отдыхать? Ради любви к мужикам, говорит, стою! И буду стоять, покеда не убьют меня белые! Слова-то какие, господи!
Молчание. Наконец из толпы раздается строгий голос:
— Нехорошо мы сделали, мужики!
— Нехорошо, — подтверждает после небольшой паузы второй голос.
Петров подсел к мужику, который сказал «нехорошо», и сказал ему вполголоса:
— И нехорошо и стыдно!
Мужик вскочил, закричал:
— И нехорошо мне и стыдно! И чего я вас, дураков, послушался?
— Пушки же!
— Ну и пусть пушки, — продолжал мужик. — А у меня сердце болит! Убьют Вершинина! На всю жизнь — обида!
Молчание. Но это совсем уже другое молчание. Петров, поняв перелом, свершившийся в сердцах, схватил винтовку:
— Стройся!
И мужики выскочили из оврага.
Луга. Холмы. Хороша ты, Кудринская заводь!
Пули либо не долетают, либо перелетают через Вершинина.
Внезапно китаец Син Бин-у поднялся:
— Не могу, нельзя, надо моя стояла лядом!
— Оно, конечно, неприлично, и удивляюсь я самому себе, — сказал Миша, тоже поднимаясь.
Трое стоят в ряд!
Подползают и встают с ними оставшиеся мужики.
Один из них, глядя на следы пуль, обрадованно говорит Вершинину:
— Никита Егорыч, а ведь белые-то солдаты в нас не целятся.
— Ну, брось!
— Вот те крест!
Кто-то строго проговорил, размышляя:
— Может, не хотят? А может, и не умеют?
И когда в стрельбу вступил пулемет, мужик, дотрагиваясь до Вершинина, сказал с восхищением:
— А там, от белых, гляди-ка, кто-то ползет. Храбры, мошенники, ничего не скажу.
Мужики взялись за винтовки. Вершинин приказал тихо:
— Обождать! — И громко спросил — Кто там, в траве?
— Свой, — донесся срывающийся голос.
— Много вас таких, своих, — кладя руку на курок, сказал Вершинин. — Отвечай! Земля?
Срывающийся голос приближался.
— Народу.
— Фабрики?
— Обязательно.
— Мир?
— Без аннексий и контрибуций!
Вершинин опустил винтовку.
— Подходи.
Из травы выкатился Васька Окорок в кумачовой длинной выцветшей рубашке; в руках у него тоже выцветшая фуражка с голубым околышем. Окровавленный, он стоит еще на коленях, как бы не веря в свое спасение.
— Расстрелять хотел генерал Сахаров, а я…
— За что — расстрелять?
— Секретарь я сто двадцать четвертого революционного полка и прокрался к нему внести разложение в ряды противника.
— А где твой полк?
— Как с фронту шел, так по домам целиком разошелся. А у меня дома нету — раз я секретарь революционного полка, — сожгли каратели.
— Грамотный?
— Пишу, читаю.
— Таблицу умножения знаешь?
— Плохо, Никита Егорыч.
— Откуда известно мое имя?
— Ребята сказали, которые должны были расстреливать. «Стоит, говорят, такой в поле, не иначе Никита Егорыч Вершинин, — беги!» Они для виду постреляли мне вслед и только, гляди, щеку задели.
Засвистели пули.
— Э! — вскрикнул Вершинин. — Хорош! Мимо!
— Ранило?
— Хуже. Сапог разорвало. Стяни.
Васька стянул сапог, перевязал рану.
— Наши все тут, Никита Егорыч, подползли.
Вершинин поворачивается в сторону мужиков.
— Давно пора. Теперь и присесть можно. Нечего бога гневить. Перед атакой, значит.
Присели.
Вершинин, обняв винтовку и постукивая пальцами по ее стволу, с горечью сказал Окороку:
— У нас тоже всякие вояки есть. Видел, отступили! А еще большевиками себя называют.
— Надо бы тебе, Никита Егорыч, ячейку, — сказал Васька Окорок. — Будь ячейка, они б ни за что не отступили.
— Откуда взять ее, ячейку-то?
— А может, наберем?
— Об этом надо с Пеклевановым посоветоваться. Очень он мне доверяет. «Иди, говорит, под твоим влиянием целый уезд». А какой уезд? Дай бог, волость. Это он намекнул: добивайся, дескать. Ну, и пришлось. И, главное, комиссара не дал. Он мне доверяет, а я ему — вдесятеро, во как!
Вершинин сорвал горсть травы, долго смотрел на нее, думал, а затем спросил Ваську:
— Генерал Сахаров и все чины его, стало быть, на холме?
— За холмиком, в блиндаже, Никита Егорыч. Как ударим с правого флангу, так получится возможность зайти в тыл противника.
— И пришло мне, товарищ, в голову… Делай, что буду делать!
Все опять поднялись вслед за Вершининым. Вот он обсосал палец и поднял его кверху. Остальные, без всякого размышления, так же. Только один Миша-студент подумал: «Грязный палец — в рот?!» А что же делать?
Сели. Вершинин спросил:
— Узнали, откуда ветер дует?
— В спину, Никита Егорыч, — быстро ответил Окорок.
— Подожди, тебя как звать-то? — спросил Вершинин.
— Васька Окорок.
— Окорок? Да что ты, свинья, что ли?
— Фамилия моя была — Василий Окороток. Парни смеются: «Как же короток, когда длинный? Вот мы тебя укоротим: будешь ты у нас Окорок». Так оно и прилипло: Окорок, Василий.
— Миша, откуда ветер?
— У меня, Никита Егорыч, спина от волнения мокрая, поэтому ветер со спины.
Подполз Петров:
— Полк, Никита Егорыч, в полном порядке.
— Ладно. Собери у всех серянки. Пускай, которые помоложе, бегут вдоль всего фронту и зажигают степь. Атака пойдет за огнем!
Молодые партизаны бросились в траву, рвут ее, складывают, зажигают.
Ветер гонит пламя по траве прямо к окопам белогвардейцев.
Дым с огнем проносится над окопами, устремляясь к блиндажам и пушкам.
— Ура!
Мужики с винтовками, берданками, а то и просто с топорами — в атаку.
Рубят проволочные заграждения. Врываются в окопы. Бегут по ним. Бьются.
У подножия холма, на котором стоят пушки, возле блиндажа — группа офицеров и сам генерал Сахаров.
Вершинин медленно подошел к генералу, остановился и, перебирая пальцы левой руки пальцами правой, спокойно спросил:
— Генерал Сахаров? Командующий?
Генерал, не глядя на Вершинина, ответил:
— А ты кто?
— Вершинин. Мужик.
— Вижу, что не баба.
Вершинин сорвал с генерала погоны и бросил.
— Только зря русское золото носишь! — И спросил у стариков. — Что с ним делать, деды?
Старики переглядываются. Слышно, как один из них достает тавлинку, нюхает и чихает, а другой смущенно кашляет.
Наконец третий, худенький старик, сказал густым басом:
— Расстрелять!
Очень почтенный, бородатый, осмотрев генерала с ног до головы, обратился к Вершинину:
— Повесить бы, Никита Егорыч, — право, повесить лучше.
— Чего?
— Наших он вешал с усердием, ну и нам надо поусердствовать. Опять же, расстреляешь — надо могилу копать, землю на него тратить. А тут повесим на сосне, пускай болтается. И ворону пища.
Молодой коротконосый офицер вышел вперед и, делая под козырек, сказал Вершинину с чувством:
— Я адъютант генерала Сахарова. Это изверг. Я негодовал на него и негодую! Разрешите мне, гражданин командующий, веревку…
